СВЯТОЙ ДОКТОР ЕВГЕНИЙ БОТКИН.

Доктор Евгений Боткин.

«Выстрелом в голову я прикончил его», – написал впоследствии Юровский. Он откровенно позировал и хвастался убийством. Когда в августе 1918-го попытались найти останки доктора Боткина, обнаружили лишь пенсне с разбитыми стёклами. Их осколки смешались с другими – от медальонов и образков, пузырьков и флакончиков, принадлежавших семье последнего русского Царя.

3 февраля 2016 года Евгений Сергеевич Боткин был причислен Русской Церковью к лику святых. За его прославление, само собой, ратовали православные медики. Многие оценили подвиг врача, сохранившего верность пациентам. Но не только это. Его вера была осознанной, выстраданной, вопреки искушениям времени. Евгений Сергеевич прошёл путь от неверия к святости, как хороший доктор идёт к больному, лишив себя права выбора – идти или нет. Много десятилетий говорить о нём было запрещено. Он лежал в это время в безымянной могиле – как враг народа, казнённый без суда и следствия. При этом именем его отца, Сергея Петровича Боткина, была названа одна из самых известных клиник в стране – он был прославлен как великий врач.

Первый врач империи.

И слава эта была совершенно заслуженной. После смерти доктора Пирогова Сергей Боткин стал самым уважаемым врачом Российской империи.

Сергей Петрович Боткин, отец святого врача Евгения Боткина.


А ведь до девяти лет его считали умственно отсталым. Отец, богатый питерский чаеторговец Пётр Боткин, даже обещал отдать Серёжу в солдаты, как вдруг выяснилось, что мальчик не различает букв из-за сильного астигматизма. Выправив Сергею зрение, обнаружили в нём большой интерес к математике. По этой стезе он и собирался пойти, но неожиданно Император Николай I запретил принимать лиц недворянского происхождения на любые факультеты, кроме медицинского. Идея государя была далека от реальности и долго не просуществовала, однако на судьбе Сергея Боткина она отразилась самым счастливым образом.

Начало его известности было положено в Крымскую войну, которую Сергей Петрович провёл в Севастополе в медицинском отряде Николая Ивановича Пирогова. В 29-летнем возрасте стал профессором. Не достигнув сорока, основал Эпидемиологическое общество. Был личным врачом Императора Александра Освободителя, а затем лечил его сына, Александра Миротворца, совмещая это с работой в бесплатных амбулаториях и «заразных бараках». В его гостиную набивалось иной раз до пятидесяти больных, с которых врач не брал за приём ни копейки.
В 1878 году Сергей Петрович был избран председателем Общества русских врачей, которым руководил до самой смерти. Не стало его в 1889-м. Говорят, что за всю жизнь Сергей Петрович поставил лишь один неверный диагноз – самому себе. Был уверен, что страдает печёночными коликами, а скончался от болезни сердца. «Смерть унесла из этого мира самого непримиримого своего врага», – писали газеты.

«Если к делам врача присоединяется вера…».

Евгений был четвёртым ребёнком в семье. Пережил смерть матери, когда ему было десять лет. Она была редкой женщиной, достойной мужа: играла на множестве инструментов и тонко понимала музыку и литературу, в совершенстве владела несколькими языками. Супруги вместе устраивали знаменитые Боткинские субботы. Собирались родственники, в число которых входили поэт Афанасий Фет, меценат Павел Третьяков, и друзья, в том числе основатель российской физиологии Иван Сеченов, писатель Михаил Салтыков-Щедрин, композиторы Александр Бородин и Милий Балакирев. Все вместе за большим овальным столом они представляли из себя в высшей степени своеобразное сборище.

В этой чудесной атмосфере прошло раннее детство Евгения. Брат Пётр рассказывал: «Внутренне добрый, с необычайной душой, он испытывал ужас от любой схватки или драки. Мы, другие мальчишки, бывало, дрались с неистовством. Он, по обыкновению своему, не участвовал в наших поединках, но когда кулачный бой принимал опасный характер, он, рискуя получить травму, останавливал дерущихся…»

Здесь проглядывает образ будущего военврача. Евгению Сергеевичу доводилось перевязывать раненых на передовой, когда снаряды рвались так близко, что его осыпало землёй. По желанию матери Евгений получил домашнее образование, а после её смерти поступил сразу в пятый класс гимназии. Подобно отцу, он выбрал поначалу математику и даже отучился год в университете, но потом всё-таки предпочёл медицину. Военно-медицинскую академию закончил с отличием. Отец успел порадоваться за него, но в тот же год Сергея Петровича не стало. Пётр Боткин вспоминал, как тяжело Евгений пережил эту потерю: «Я приехал на могилу к отцу и вдруг на пустынном кладбище услышал рыдания. Подойдя ближе, увидел лежащего на снегу брата. “Ах, это ты, Петя, вот пришёл с папой поговорить”, – и снова рыдания. А через час никому во время приёма больных и в голову не могло прийти, что этот спокойный, уверенный в себе и властный человек мог плакать, как ребёнок».

Лишившись поддержки родителя, Евгений далее всего добивался сам. Стал врачом Придворной капеллы. Стажировался в лучших германских клиниках, изучая детские болезни, эпидемиологию, практическое акушерство, хирургию, нервные болезни и заболевания крови, по которым защитил диссертацию. В то время врачей было ещё слишком мало, чтобы позволить себе узкую специализацию.

Женился Евгений Петрович в двадцать пять лет на 18-летней дворянке Ольге Владимировне Мануйловой. Супружество поначалу складывалось удивительно. Ольга рано осиротела, и муж стал для неё всем. Лишь чрезвычайная занятость мужа вызывала огорчение Ольги Владимировны – он работал в трёх и более местах, следуя примеру отца и многих других медиков той эпохи. Из Придворной капеллы спешил в Мариинскую больницу, оттуда – в Военно-медицинскую академию, где преподавал. И это не считая командировок.

Ольга была религиозна, а Евгений Сергеевич поначалу относился к вере скептически, но впоследствии полностью переменился. «Среди нас было мало верующих, – писал он о выпускниках академии незадолго до казни, летом 1918-го, – но принципы, исповедуемые каждым, были близки к христианским. Если к делам врача присоединяется вера, то это по особой к нему милости Божией. Одним из таких счастливцев – путём тяжкого испытания, потери моего первенца, полугодовалого сыночка Серёжи, – оказался и я».

«Свет и тени русско-японской войны».

Так называл он свои воспоминания о фронте, где возглавил Георгиевский госпиталь Красного Креста. Русско-японская война была первой в жизни Боткина. Итогом этой затянувшейся командировки стали два боевых ордена, опыт помощи раненым и огромная усталость. Впрочем, книга его «Свет и тени русско-японской войны» начиналась со слов: «Мы едем весело и удобно». Но то было в дороге. Следующие записи совсем иные: «Они пришли, эти несчастные, но ни стонов, ни жалоб, ни ужасов не принесли с собой. Это пришли, в значительной мере пешком, даже раненые в ноги (чтобы только не ехать в двуколке по этим ужасным дорогам), терпеливые русские люди, готовые сейчас опять идти в бой».

Однажды, при ночном обходе Георгиевского госпиталя, Евгений Сергеевич увидел, как раненный в грудь солдатик по фамилии Сампсонов обнимает в бреду санитара. Когда Боткин пощупал его пульс и погладил, раненый потащил обе его руки к своим губам и начал их целовать, вообразив, что это пришла мать. Затем стал звать тятей и вновь поцеловал руку. Поразительно было, что никто из страдальцев «не жалуется, никто не спрашивает: «За что, за что я страдаю?» – как ропщут люди нашего круга, когда Бог посылает им испытания», – писал Боткин.

Сам он не жаловался на трудности. Наоборот, говорил, что прежде медикам было куда труднее. Вспоминал об одном герое-враче времён русско-турецкой войны. Тот приехал раз в госпиталь в шинели на голом теле и в солдатских рваных опорках, несмотря на сильный мороз. Оказалось, что встретил раненого, но перевязать его было нечем, и врач разорвал своё бельё на бинты и повязку, а в остальное одел солдата.

Скорее всего, Боткин поступил бы так же. К середине июня относится его первый подвиг, описанный довольно скупо. Во время выезда на передовую Евгений Сергеевич попал под артобстрел. Первая шрапнель разорвалась вдалеке, но затем снаряды начали ложиться всё ближе, так что выбитые ими камни полетели в людей и лошадей.

Боткин хотел уже покинуть опасное место, когда подошёл раненный в ногу солдат.
«Это был перст Божий, который и решил мой день», – вспоминал Боткин. «Иди спокойно, – сказал он раненому, – я останусь за тебя». Взял санитарную сумку и отправился к артиллеристам. Орудия били непрерывно, и земля, покрытая цветочками, тряслась под ногами, а там, где падали японские снаряды, буквально стонала. Евгению Сергеевичу поначалу показалось, что стонет раненый, но потом убедился, что именно земля. Это было страшно. Впрочем, за себя Боткин не боялся: «Никогда ещё я не ощущал в такой мере силу своей веры. Я был совершенно убеждён, что, как ни велик риск, которому я подвергался, я не буду убит, если Бог того не пожелает; а если пожелает – на то Его святая воля».

Когда сверху раздался зов: «Носилки!» – он побежал туда вместе с санитарами, посмотреть, нет ли истекающих кровью. Оказав помощь, присел ненадолго отдохнуть.

«Один из батарейных санитаров, красивый парень Кимеров, смотрел на меня, смотрел, наконец выполз и сел подле меня. Жаль ли ему стало, видеть меня одиноким, совестно ли, что они покинули меня, или моё место ему казалось заколдованным, – уж не знаю. Он оказался, как и вся батарея, впрочем, первый раз в бою, и мы повели беседу на тему о воле Божией… Над нами и около нас так и рвало – казалось, японцы избрали своей целью ваш склон, но во время работы огня не замечаешь.

– Простите меня! – вдруг вскрикнул Кимеров и упал навзничь. Я расстегнул его и увидел, что низ живота его пробит, передняя косточка отбита и все кишки вышли наружу. Он быстро стал помирать. Я сидел над ним, беспомощно придерживая марлей кишки, а когда он скончался, закрыл ему глава, сложил руки и положил удобнее…»

* * *

Что подкупает в записях Евгения Сергеевича, так это отсутствие цинизма, с одной стороны, и пафоса – с другой. Он удивительно ровно шёл всю жизнь между крайностями: живой, радостный и в то же время тяжело переживающий за людей. Жадный до всего нового и чуждый революции. Не только его книга, его жизнь – это история, прежде всего, русского христианина, созидающего, страдающего, открытого для Бога и всего лучшего, что есть в мире.

28 июля 1904-го:

«Боя всё нет, и я продолжаю писать. Следовало бы брать пример с солдатиков. Спрашиваю одного раненого, которого застал за письмом:

– Что, друг, домой пишешь?

– Домой, – говорит.

– Что же, описываешь, как тебя ранили и как ты молодцом дрался?

– Никак нет, пишу, что жив и здоров, а то бы старики страховаться стали.

Вот оно – величие и деликатность простой русской души!»

1 августа 1904-го. Отступление. Всё, без чего можно обойтись, отослали в Ляоян, в том числе иконостас и шатёр, в котором была устроена церковь. Но служба всё-таки продолжилась. Вдоль канавки, которая окружала полевую церковь, натыкали сосенок, сделали из них Царские врата, поставили одну сосенку за алтарём, другую – впереди перед аналоем, приготовленным для молебна. На две последние сосенки повесили по образу. И получилась церковь, которая казалась ещё ближе всех других к Богу потому, что стоит непосредственно под Его небесным покровом. Перед молебном священник, который в бою под сильным огнём причащал умирающих, сказал несколько простых и сердечных слов на тему о том, что за Богом молитва, а за Царём служба не пропадают. Его громкий голос ясным эхом раздавался над ближайшей горой в направлении к Ляояну. И казалось, что эти звуки из нашего жуткого далёка так и будут скакать с горы на гору к родным и близким, стоящим на молитве, в бедную, дорогую отчизну.

* * *

9 октября 1904-го. Ещё одна запись:

«– Стойте, люди! – казалось, говорил Божий гнев: – Очнитесь! Тому ли Я учу вас, несчастные! Как дерзаете вы, недостойные, уничтожать то, чего не можете создать?! Остановитесь, безумные!»

Боткин вспоминал, как познакомился с одним офицером, которого как отца малолетнего мальчика пытались устроить подальше от передовой. Но он рвался в полк и, наконец, добился своего. Что было дальше? После первого боя этот несчастный, ещё недавно жаждавший войны и славы, представлял командиру полка остаток своей роты, человек в двадцать пять. «Где рота?» – спросили его. Молодому офицеру сдавило горло, и он едва мог проговорить, что она вся – тут!

«Да, я устал, – признавался Боткин, – я невыразимо устал, но устал только душой. Она, кажется, вся изболела у меня. Капля по капле истекало сердце моё, и скоро у меня его не будет: я буду равнодушно проходить мимо искалеченных, израненных, голодных, иззябших братьев моих, как мимо намозолившего глаза гаоляна; буду считать привычным и правильным то, что ещё вчера переворачивало всю душу мою. Чувствую, как она постепенно умирает во мне…»

18 августа 1905-го:

«Мы пили дневной чай в большом шатре-столовой, в приятной тишине счастливой домашней обстановки, когда к самой палатке нашей подъехал верхом К. и, не слезая с коня, крикнул нам голосом, в котором слышалось, что всё пропало и спасенья нет:

– Мир, мир!

Совершенно убитый, войдя в палатку, он бросил свою фуражку на землю.

– Мир! – повторил он, опускаясь на скамейку…»

* * *

Доктор Боткин, с детьми Татьяной и Глебом, 1918 год.


Жена и дети давно заждались Евгения Сергеевича. А ещё ждал его тот, о ком он на войне не помышлял, кто лежал ещё в колыбели. Цесаревич Алексей, несчастный ребёнок, родившийся с тяжёлой наследственной болезнью – гемофилией. Болезни крови были предметом докторской диссертации Евгения Сергеевича. Это предопределило выбор Императрицы Александры Фёдоровны, кому стать новым лейб-медиком Царской Семьи.

Лейб-медик императора.

После смерти личного врача Царской Семьи, доктора Гирша, Императрицу спросили, кто должен занять его место. Она ответила:

– Боткин.

– Который из них? – уточнили у неё.

Дело в том, что хорошо известен как врач был также и брат Евгения Сергеевича – Сергей.

– Тот, что был на войне, – пояснила Царица.

Ей не стали говорить, что оба Боткиных приняли участие в боевых действиях. Евгений Сергеевич как военврач был известен всей России.

Супруга Евгения Сергеевича полагала, что в Царском Селе муж сможет уделять ей больше времени. «Мои дорогие дети, – объявила она семье, – мне надо поделиться с вами важной новостью. Ваш отец назначен лейб-медиком Царя. Он получил теперь звание генерала и включён в царскую свиту». «Папа больше не главный врач? Теперь всё покончено с Петербургом и больницей?» – спросил сын Боткиных Глеб. «Да, конечно, – ликовала Ольга Владимировна, – с больницей покончено».

Увы, Цесаревич Алексей был тяжело болен, да и здоровье Государыни оставляло желать много лучшего. Из-за отёков Императрица носила специальную обувь и не могла долго гулять. Приступы сердцебиения и головные боли надолго приковывали её к постели. Навалилась и масса других обязанностей, которые Боткин притягивал как магнит. Например, продолжал заниматься делами Красного Креста.

* * *
Отношения с женой, хотя прежде они любили друг друга, начали стремительно ухудшаться. «Жизнь при дворе была не очень весёлой, и ничто не вносило разнообразия в её монотонность, – вспоминала дочь Татьяна. – Мама ужасно скучала». Она чувствовала себя брошенной, едва ли не преданной. На Рождество 1909-го доктор подарил жене изумительный кулон, заказанный у Фаберже. Когда Ольга Владимировна открыла коробочку, дети ахнули: так красив был опал, отделанный бриллиантами. Но их мать лишь недовольно произнесла: «Ты же знаешь, что я не выношу опалы! Они приносят несчастье!» Собралась вернуть подарок обратно, однако Евгений Сергеевич терпеливо сказал: «Если это тебе не нравится, ты можешь всегда его обменять». Она обменяла кулон на другой, с аквамарином, но счастья не прибавилось.

Уже немолодая, но всё ещё красивая женщина, Ольга Владимировна томилась, ей начало казаться, что жизнь проходит мимо. Она влюбилась в учителя своих сыновей, прибалтийского немца Фридриха Лихингера, который был почти вдвое младше её, и вскоре стала жить с ним открыто, потребовав у мужа развода.

Дети доктора Евгения Боткина Татьяна и Юрий.


Не только сыновья, но и младшие дети – Татьяна и мамин любимчик Глеб – решили остаться с отцом. «Если бы ты её покинул, – сказал Глеб отцу, – я остался бы с ней. Но когда она тебя покидает, я остаюсь с тобой!» В Великий пост Ольга Владимировна решила причаститься, но по дороге в храм повредила ногу и решила, что даже Бог от неё отвернулся. А муж – нет. Супруги были в шаге от того, чтобы примириться, но… все придворные в Царском Селе, все прежние знакомые смотрели сквозь неё, словно она была пустым местом. Это ранило Евгения Сергеевича не меньше, чем его жену. Он был в гневе, но даже дети видели в ней чужую. И Ольга Владимировна вдруг поняла, что как прежде уже не будет. Потом была Пасха, самая безрадостная в их жизни.

«Через несколько дней мы с облегчением узнали, – писала Татьяна, – что она опять уезжает “на лечение”. Прощание было тяжёлым, но коротким. Предложенное отцом примирение не состоялось. На этот раз мы почувствовали, что разлука будет долгой, но уже понимали, что иначе не может быть. Никогда больше мы не упоминали имени нашей матери».

* * *

В это время доктор Боткин очень сблизился с Цесаревичем, который ужасно страдал. Евгений Сергеевич целые ночи проводил у его постели, и мальчик однажды признался ему: «Я вас люблю всем своим маленьким сердцем». Евгений Сергеевич улыбнулся. Редко ему приходилось улыбаться, когда речь шла об этом царственном ребёнке.

«Боли становились невыносимыми. Во дворце раздавались крики и плач мальчика, – вспоминал начальник дворцовой охраны Александр Спиридович. – Температура быстро поднималась. Боткин ни на минуту не отходил от ребёнка». «Я глубоко удивлён их энергией и самоотверженностью, – писал преподаватель Алексея и великих княжон Пьер Жильяр о докторах Владимире Деревенко и Евгении Боткине. – Помню, как после долгих ночных дежурств они радовались, что их маленький пациент снова в безопасности. Но улучшение наследника приписывалось не им, а… Распутину».

Распутина Евгений Сергеевич недолюбливал, полагая, что тот играет в старца, не являясь им на самом деле. Он даже отказался принять этого человека у себя дома в качестве пациента. Впрочем, будучи врачом, не мог отказать в помощи вовсе и лично отправился к больному. К счастью, виделись они всего несколько раз в жизни, что не помешало появлению слухов, что Евгений Сергеевич – поклонник Распутина. Это была, конечно, клевета, но она имела свою подоплёку. Бесконечно больше, чем Григория, Боткин презирал тех, кто организовал травлю этого мужика. Он был убеждён, что Распутин лишь повод. «Если бы не было Распутина, – сказал он однажды, – то противники Царской Семьи и подготовители революции создали бы его своими разговорами из Вырубовой, не будь Вырубовой – из меня, из кого хочешь».

«Милый старый колодец».

Доктор Боткин катает цесаревен Марию и Анастасию.


Для отношения Евгения Васильевича Боткина к Царской Семье можно подобрать только одно слово – любовь. И чем больше он узнавал этих людей, тем прочнее становилось это чувство. Жила семья скромнее, чем множество аристократов или купцов. Красноармейцев в Ипатьевском доме удивляло потом, что Император носит заштопанную одежду и изношенные сапоги. Камердинер рассказывал им, что перед революцией его господин носил то же самое и ту же обувь. Цесаревич донашивал старые ночные рубашки великих княжон. Девочки не имели во дворце отдельных комнат, обретались по двое.

Бессонные ночи, тяжкий труд подорвали здоровье Евгения Васильевича. Он так уставал, что засыпал в ванне, и лишь когда вода остывала, с трудом добирался до постели. Всё сильнее болела нога, пришлось завести костыль. Временами ему становилось совсем худо. И тогда он менялся ролями с Анастасией, становясь её «пациентом». Царевна так привязалась к Боткину, что рвалась подавать ему мыло в ванной, дежурила у него в ногах, примостившись на диван, не упуская случая рассмешить.

Очень дружен был Боткин с Великой княжной Ольгой Николаевной. У неё было доброе сердце. Когда в двадцать лет она начала получать небольшие карманные деньги, то первым делом вызывалась оплатить лечение мальчика-калеки, которого часто видела во время прогулок, ковыляющим на костылях.

«Когда я вас слушаю, – сказала она однажды доктору Боткину, – мне кажется, что я вижу в глубине старого колодца чистую воду». Младшие цесаревны рассмеялись и с тех пор иногда по-дружески называли доктора Боткина «милый старый колодец».

В 1913-м Царская Семья едва его не лишилась. Началось всё с того, что Великая княжна Татьяна во время торжеств в честь 300-летия Дома Романовых выпила воду из первого попавшегося крана и заболела тифом. Евгений Сергеевич выходил свою пациентку, при этом сам заразившись. Его положение оказалось много хуже, так как дежурства у постели царевны довели Боткина до полного истощения и сильной сердечной недостаточности. Лечил его брат Александр Боткин – неутомимый путешественник и изобретатель, построивший во время русско-японской войны подводную лодку. Он был не только доктором наук в области медицины, но и капитаном второго ранга.

Другой брат – Пётр Сергеевич, дипломат, – узнав из телеграммы, что Евгений совсем плох, примчался в Россию из Лиссабона, пересаживаясь с экспресса на экспресс. Между тем Евгению Сергеевичу стало лучше. «Увидев меня, – писал Пётр, – он улыбнулся такой хорошо знакомой его близким улыбкой, почти нежной, очень русской». «Он нас напугал, – сказал Государь Петру Сергеевичу. – Когда вас уведомили телеграммой, я был в большой тревоге… Он был так слаб, так переработался… Ну, теперь это позади, Бог взял его ещё раз под Свою защиту. Ваш брат для меня больше, чем друг… Он всё принимает к сердцу, что с нами случается. Он даже делит с нами болезнь».

Великая война.

Незадолго перед войной Евгений Сергеевич написал детям из Крыма: «Поддерживайте и берегите друг друга, мои золотые, и помните, что каждые трое из вас должны четвёртому заменять меня. Господь с вами, мои ненаглядные». Вскоре встретились, счастливые – они были одной душой.

Когда началась война, была надежда, что это ненадолго, что вернутся радостные дни, но эти мечты таяли с каждым днём.

«Мой брат навестил меня в Санкт-Петербурге с двумя своими сыновьями, – вспоминал Пётр Боткин. – “Они сегодня оба уходят на фронт”, – сказал мне просто Евгений, как если б сказал: “Они идут в оперу”. Я не мог смотреть ему в лицо, потому что боялся прочесть в его глазах то, что он так тщательно скрывал: боль своего сердца при виде этих двух молодых жизней, уходящих от него впервые, а может быть, и навсегда…»

– Меня назначили в разведку, – сказал сын Дмитрий при расставании.

– Но тебя ведь ещё не назначили!.. – поправил его Евгений Сергеевич.

– О, это будет скоро, это неважно.

Его действительно назначали в разведку. Потом была телеграмма:

«Ваш сын Дмитрий во время наступления попал в засаду. Считается пропавшим без вести. Надеемся найти его живым».

Не нашли. Разведывательный патруль попал под обстрел немецкой пехоты. Дмитрий приказал своим людям отступать и оставался последним, прикрывая отход. Он был сыном и внуком врачей, бороться за чужие жизни было для него чем-то совершенно естественным. Его конь вернулся обратно, с простреленным седлом, а пленные немцы сообщили, что Дмитрий погиб, дав им свой последний бой. Ему было двадцать лет.

Евгений Сергеевич в тот страшный вечер, когда стало известно, что надежды больше нет, не проявлял никаких эмоций. Когда разговаривал со знакомым, его лицо оставалось неподвижным, голос был совершенно спокойным. Лишь оставшись наедине с Татьяной и Глебом, тихо произнёс: «Всё кончено. Он мёртв», – и горько заплакал. От этого удара Евгений Сергеевич уже никогда не оправился.

Спасала только работа, и не его одного. Императрица и великие княжны очень много времени проводили в госпиталях.

Доктор Евгений Боткин.


Только в Царском Селе Боткин открыл 30 лазаретов. Как всегда, работал на пределе человеческих сил. О том, что он был не просто врачом, а великим врачом, вспоминала одна медицинская сестра. Как-то раз Евгений Сергеевич подошёл к постели солдата, выходца из крестьян. Тот из-за тяжёлого ранения не поправлялся, только худел и пребывал в угнетённом состоянии духа. Дело могло закончиться очень плохо.

«Голубчик, а чего бы ты хотел поесть?» – неожиданно спросил Боткин солдата. «Я, ваше благородие, скушал бы жареных свиных ушек», – ответил тот. Одну из сестёр тут же послали на рынок. После того как больной съел то, что заказывал, он пошёл на поправку. «Представьте только, что ваш больной одинок, – учил Евгений Сергеевич. – А может, он лишён воздуха, света, необходимого для здоровья питания? Балуйте его».

Тайна настоящего врача – человечность. Вот что сказал однажды доктор Боткин своим студентам:

«Раз приобретённое вами доверие больных переходит в искреннюю привязанность к вам, когда они убеждаются в вашем неизменно сердечном к ним отношении. Когда вы входите в палату, вас встречает радостное и приветливое настроение – драгоценное и сильное лекарство, которым вы нередко гораздо больше поможете, чем микстурами и порошками… Только сердце для этого нужно, только искреннее сердечное участие к больному человеку. Так не скупитесь же, приучайтесь широкой рукой давать его тому, кому оно нужно».

«Нужно лечить не болезнь, а больного», – любил повторять его отец Сергей Петрович. Имелось в виду, что люди различны, нельзя их лечить одинаково. Для Евгения Сергеевича эта мысль получила ещё одно измерение: нужно помнить о душе пациента, это очень много значит для исцеления.

* * *

Можно было бы ещё много рассказать о той войне, но не станем задерживаться. Время рассказать о последнем подвиге доктора Евгения Сергеевича Боткина.

Накануне.

Дыхание революции, всё более смрадное, многих сводило с ума. Люди не становились ответственнее, наоборот, охотно рассуждая о спасении России, энергично подталкивали её к гибели. Одним из подобных энтузиастов был поручик Сергей Сухотин, свой человек в великосветских кругах. Вскоре после Рождества 16-го года он заглянул к Боткиным. В тот же день Евгений Сергеевич позвал в гости фронтовика, которого лечил от ран, – офицера сибирских стрелков Константина Мельника. Знавшие его говорили: «Дай ему десять человек, и он проделает работу сотни с минимальными потерями. Он появляется в опаснейших местах, не кланяясь пулям. Его люди говорят, что он заговорённый, и они правы».

Сухотин со злорадством взялся пересказать очередную сплетню о Распутине – оргию с молодыми дамами из общества, про мужей-офицеров этих женщин, которые ворвались к Григорию с саблями нагло, но полицейские помешали им его прикончить. Этим бредом сивой кобылы поручик не ограничился, заявив, что Распутин и фрейлина Императрицы Анна Вырубова – немецкие шпионы.

– Простите, – внезапно произнёс Мельник, – то, что вы здесь утверждаете, очень тяжкое обвинение. Если Вырубова шпионка, вы должны это доказать.

Сухотин обомлел, потом презрительно и бестолково начал говорить о каких-то интригах.

– Какие интриги? – попробовал уточнить Константин. – Если у вас есть доказательства, сообщите их полиции. А распространять слухи бессмысленно и опасно, особенно если это вредит Их Величествам.

– Я того же мнения, что и Мельник, – вмешался Евгений Сергеевич, желая положить конец этому разговору. – Такие вещи нельзя утверждать без доказательств. Во всяком случае, мы должны доверять нашему Государю при любых обстоятельствах.

Меньше чем через год Сухотин примет участие в убийстве Григория Распутина. Потом хорошо устроится при большевиках, женится на внучке Льва Толстого Софье, но не доживёт и до сорока, разбитый параличом.

Не пройдёт и трёх лет после разговора, как Татьяна Боткина станет женой Константина Мельника. Боткин к этому времени будет уже расстрелян. «Доверять нашему Государю при любых обстоятельствах». Это была предельно точная и умная рекомендация, данная врачом тяжело заболевшей стране. Но время было такое, что люди больше всего верили лжецам.

«В сущности, я уже умер».

Второго марта 1917 года Боткин отправился навестить детей, живших неподалёку под присмотром квартирной хозяйки Устиньи Александровны Тевяшовой. Это была 75-летняя величественная старушка – вдова генерал-губернатора. Через несколько минут после того, как Евгений Сергеевич вошёл в дом, туда вломилась толпа солдат с винтовками.

– У вас генерал Боткин, – приступил к Устинье Александровне прапорщик в папахе и с красным бантом.

– Не генерал, а доктор, приехал лечить больного.

Это было правдой, Евгений Сергеевич действительно лечил брата хозяйки.

– Это всё равно, нам велено всех генералов арестовывать.

– Мне тоже всё равно, кого вы должны арестовывать, а я думаю, что, разговаривая со мной, вдовой генерал-адъютанта, вы, во-первых, должны снять шапки, а во-вторых, можете отсюда убираться.

Опешившие солдаты во главе с предводителем сняли шапки и удалились.

К сожалению, таких людей, как Устинья Александровна, в империи осталось не слишком много.

* * *

Государь с семьёй и той частью окружения, что их не предала, оказался под арестом. Выходить дозволялось только в сад, где за Царём через решётку жадно наблюдала наглая толпа. Иногда она осыпала Николая Александрович насмешками. Лишь немногие смотрели на него с болью в глазах.

В это время революционный Петроград, по воспоминаниям Татьяны Боткиной, готовился к празднику – похоронам жертв революции. Так как священников решили не звать, родственники погибших выкрали большую часть и без того немногочисленных тел. Пришлось набирать по мертвецким каких-то китайцев, умерших от тифа, и неизвестных покойников. Хоронили их очень торжественно в красных гробах на Марсовом поле. Подобное мероприятие провели и в Царском Селе. Там жертв революции оказалось совсем мало – шесть солдат, угоревших пьяными в подвале магазина. К ним присоединили кухарку, умершую в больнице, и стрелка, погибшего при усмирении бунта в Петрограде. Погрести их решили под окнами кабинета Государя, чтобы оскорбить его. Погода была прекрасной, зеленели почки на деревьях, но едва красные гробы внесли под звуки «вы жертвою пали в борьбе роковой» в ограду парка, как солнце заволокло тучами и густыми хлопьями стал падать мокрый снег, заслонивший безумное зрелище от глаз Царской Семьи.

* * *

В конце мая Евгений Сергеевич был временно выпущен из-под стражи. Заболела невестка – жена погибшего Дмитрия. Доктору передали, что она при смерти, но молодую вдову удалось выходить. Вернуться обратно под арест оказалось куда труднее, пришлось лично встречаться с Керенским. Тот, судя по всему, пытался отговорить Евгения Сергеевича, объяснял, что вскоре Царской Семье придётся отправиться в ссылку, но Боткин был непреклонен. Местом ссылки стал Тобольск, где атмосфера резко отличалась от столичной. Государя здесь продолжали чтить и видели в нём страстотерпца. Присылали конфеты, сахар, торты, копчёную рыбу, не говоря о деньгах. Боткин старался отплатить за это сторицей – врач с мировым именем, он бесплатно лечил всех, кто просил о помощи, брался за совершенно безнадёжных. Татьяна и Глеб жили с отцом.

Что будет дальше, никто не знал. В какой-то момент большевики прислали комиссара Яковлева, обещавшего вывезти ссыльных в Москву. Но в дело вступил Екатеринбургский исполком, перехвативший арестованных.

Дети Евгения Сергеевича остались в Тобольске – он догадывался, что ехать с ним в Екатеринбург слишком опасно. Лично за себя не боялся совершенно.

Как вспоминал один из охранников, «этот Боткин был великаном. На его лице, обрамлённом бородой, блестели из-за толстых стёкол очков пронизывающие глаза. Он носил всегда форму, которую ему пожаловал государь. Но в то время, когда Царь позволил себе снять погоны, Боткин воспротивился этому. Казалось, что он не желал признавать себя пленником».

В этом видели упрямство, но причины стойкости Евгения Сергеевича были в другом. Их понимаешь, читая его последнее письмо, так и не отправленное брату Александру.

«В сущности, я умер, умер для своих детей, для друзей, для дела», – пишет он. А далее рассказывает, как обрёл веру, что для врача естественно – слишком много христианского в его работе. Говорит, как стало для него важно заботиться ещё и о Господнем. Рассказ – обычный для православного человека, но вдруг сознаёшь всю цену его слов:

«Меня поддерживает убеждение, что “претерпевший до конца, тот и спасётся”. Это оправдывает и последнее моё решение, когда я не поколебался покинуть своих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца. Как Авраам не поколебался по требованию Бога принести Ему в жертву своего единственного сына. И я твёрдо верю, что так же, как Бог спас тогда Исаака, Он спасёт теперь и моих детей, и Сам будет им отцом».

Детям в посланиях из дома Ипатьева он, конечно же, всего этого не открывал. Писал совсем другое:

«Спите вы покойно, мои ненаглядные, драгоценные, да хранит и благословит вас Бог, а я целую и ласкаю вас бесконечно, как люблю. Ваш папа…» «Он был бесконечно добрым, – вспоминал о брате Пётр Сергеевич Боткин. – Можно было бы сказать, что пришёл он в мир ради людей и для того, чтобы пожертвовать собой».

Погибли первыми.

Их убивали постепенно. Сначала из Ипатьевского особняка вывели матросов, присматривавших за царскими детьми, Климентия Нагорного и Ивана Седнёва. Красногвардейцы их ненавидели и боялись. Ненавидели, потому что они якобы позорили честь моряков. Боялись, потому что Нагорный – мощный, решительный, сын крестьянина – открыто обещал им набить морды за воровство и издевательства над царственными узниками. Седнёв больше молчал, но молчал так, что мурашки начинали бегать по спинам охраны. Казнили друзей через несколько дней в лесу вместе с другими «врагами народа». По дороге Нагорный ободрял смертников, а Седнёв продолжал молчать. Когда красных выбили из Екатеринбурга, матросов нашли в лесу, исклёванных птицами, и перезахоронили. Многим запомнилась их могила, усыпанная белыми цветами.

После их удалени