"Дело особого производства (о ростовской синагоге)". Часть 2.

Суд начался буднично: «Слушается дело по заявлению ростовской еврейской религиозной общины... В суд явились стороны...» и т.п. Я рассказываю суду о том, чего мы хотим. Представитель балансодержателя объясняет суду, почему это невозможно. Суд приступает к допросу свидетелей.

Первым решено было выпустить дядю Нёму.
Он вошел в зал судебного заседания с готовностью рассказать все, о чем бы его ни спросили, и даже более того. Поздоровался с секретаршей. Та показала ему глазами на судью, сидевшую в центре огромного стола. «Извините, не заметил», - снова поздоровался дядя Нёма. Видно было, что он волнуется.
Воцарилось молчание. Судья Вера Николаевна искала в папке с делом какую-то бумажку, а дядя Нёма, который, видимо, так долго никогда не молчал, стал делать мне руками и глазами знаки, как бы означавшие вопрос - можно ему уже начинать или еще рано.
- Вы вызваны в суд в качестве свидетеля, - произнесла Вера Николаевна, - сообщите суду свою фамилию, имя и отчество.
Дядя Нёма, обрадовавшись, что с ним наконец заговорили. поднял руку В примирительном жесте и сказал:
- Зовите меня просто дядя Нёма.
Судья, не ожидавшая такого ответа, в изумлении подняла глаза на дядю Нёму и сказала, что ее интересует, как записать в протокол его фамилию, имя и отчество.
- Зачем так официально? Просто дядя Нёма и всё. Меня так все называют.
- Мне как раз нужно официально, потому что это суд. Нам в протокол нужно записать ваши данные, - судья попыталась сделать строгое лицо, но, глядя на дядю Нёму, она не смогла сдержать улыбку.
- Что я вам расскажу, - Нёма перешел на доверительные интонации, - к нам приезжали раввины из Америки, и они хотели меня найти. Так они спросили - где дядя Нёма? И им сразу сказали. Меня все знают. Я живу в доме Драпкин. Вы знаете Драпкин? Он был революцьонэр.

Первой не выдержала секретарь судебного заседания. Она бросила ручку на стол, закрыла лицо руками и беззвучно затряслась. Глядя на нее, не выдержал наш процессуальный противник из исполкома.
- Послушайте, дядя Нёма, - попыталась взять ситуацию под контроль Вера Николаевна, - существует определенный процессуальный порядок. Свидетель должен сообщить суду фамилию, имя и отчество, и эти сведения записывают в протокол. Понимаете?
Дядя Нёма не понимал. Он недоуменно посмотрел на меня и громко спросил:
- Лившиц, я что-то не то сказал? Они мне сегодня дадут говорить или они мне сегодня не дадут говорить? Для чего вы меня сюда вызывали?

Дядя Нёма начинал нервничать, и этого нельзя было допустить. Я подозвал его к своему столу и тихонько стал объяснять, что это, мол, такой порядок, тут так положено - назвать фамилию, имя и отчество. Формальность такая. А потом уже можно будет рассказать то, о чем мы договаривались. Дядя Нёма не унимался и шипел мне в ухо:
- Зачем этих формальностей? Я им все расскажу, и они сами сделают выводы.
В это время секретарь передала мне записку с просьбой написать на листочке фамилию, имя и отчество дяди Нёмы. Я написал. Казалось бы, вопрос исчерпан. Но это только так казалось.
- Ваш год рождения? - уже с опаской спросила судья.
- О-о! Это интересный вопрос. Мне много лет, и я давно живу в Ростове. Меня все знают. Я ведь являюсь собственный корреспондент газеты "Советиш геймланд". Я пишу статьи. Их читали даже в Америке. Кстати, сюда недавно приезжали раввины из Америки, так они сразу спросили дядю Нёму...

Солдатская синагога.


Теперь настал черед судьи. Она приложила к глазам носовой платок, затряслась и стала постанывать тонким голосом. А ведь дядя Нёма еще не начинал давать показания!
Сочувствующие в коридоре через открытую дверь услышали стоны судьи и, не понимая, что происходит, стали перешептываться. В коридоре поднялся гул. Те, кто стоял ближе к дверям зала, рассказывали стоящим сзади, а эти, в свою очередь, передавали дальше. На улице поняли, что дядя Нёма набросился на судью. Ей стало плохо, и уже вызвали скорую помощь. Синагоги теперь не видать, а Нёму арестуют. "И поделом", - злорадствовали те, кто придерживался версии о том, что именно Нёма на своих лошадях ночью вывез шифер, которым должны были крыть крышу синагоги после войны. "Вы посмотрите на его дом, - говорили они, - какая у него крыша. Это что, с неба свалилось?" Противники вспомнили, что Миша Портной в ту пору был председателем общины и отвечал за стройматериалы, и только он мог ими распоряжаться.
Спор продолжился уже на улице, так как всех спорящих попросили выйти из коридора. Оставшиеся еще несколько минут кричали друг на друга, призывая к тишине.

В это время Вера Николаевна немного успокоилась и официальным тоном обратилась к дяде Нёме:
- Гражданин Гительмахер, вы предупреждаетесь об ответственности за дачу заведомо ложных показаний и за отказ от дачи показаний. Вам понятно?
По выражению лица дяди Нёмы было видно, что он впервые слышит такие словосочетания и не понимает их смысла.
- Правду нужно говорить суду, понимаете? - перевела сказанное на обычный язык Вера Николаевна. Наум Исаакович, оскорбившись, поджал губы:
- Когда я был маленьким, папа мне всегда говорил: "Нема, никогда не ври, говори только правду". И я всегда говорю только правду.
Дядя Нёма прислушался к своим словам, оценивая их как бы со стороны. На его лице отобразилось удивление. Потом он оглянулся в коридор, где у двери стоял Миша Портной, ожидающий своей очереди, и добавил:
- Не то что некоторые. Вы знаете, о ком я говорю. Они думают, что можно невиновных людей оговаривать, и им все сойдет с рук! Я являюсь собственный корреспондент газеты "Советиш геймланд", меня знают даже в Америке ...
Понимая бесполезность сопротивления, Вера Николаевна вполголоса обратилась ко мне:
- Что он должен был показать суду?
- Он должен был показать, что с 1945 года община открыто и добросовестно владела зданием синагоги, ремонтировала его за свой счет, платила земельный налог, коммунальные платежи, красила фасад, перекрывала крышу шифером...
- Вот именно, - услышав сигнальное слово, произнес дядя Нёма. Лицо его стало серьезным и жестким. - Этот шифер я обменял у майора-интенданта на тушенку и привез в синагогу. А ночью шифер исчез. Все знают, кто это сделал.
- Этот вопрос сейчас не рассматривается, - заметипа Вера Николаевна.
- Как это не рассматривается?! - дядя Нёма обернулся ко мне. - Лившиц, дорогой мой, скажите им! Как это не рассматривается?!

Что я мог сказать им? Что дядя Нёма очень не любит поговорить и нашел подходящую трибуну? Что ему выпала счастливая возможность рассказать всю правду, как учил его в детстве папа? Или о том, что применительно к ч. 3 ст. 7 Закона "О собственности в РСФСР" это очень важное доказательство?
Я оглянулся на Йосю с немой просьбой о помощи. Йося стал делать дяде Нёме энергичные знаки и шептать на весь зал: "Нема, бекицер! Уже выходи!"
Заметив Йосины знаки, дядя Нёма отмахнулся от него и подошел вплотную к судейскому столу.
- Как ваше имя-отчество? - спросил он судью.
- Вера Николаевна.
- Вера Николаевна, послушайте меня. Вы такая интересная, - Нёма накрыл своей деревянной ладонью судейскую руку, - вот я вам сейчас все расскажу, и вы потом сами сделаете выводы. У вас не возникнет никаких вопросов.
- у меня к вам уже нет никаких вопросов. Спасибо, вы можете идти, - как можно более спокойным тоном сказала судья, одновременно делая мне знаки, чтобы я увел дядю Нёму.

Мы с Йосей подошли к собственному корреспонденту с двух сторон и, взяв его под локти, стали тихонько подталкивать к выходу. Неожиданно для нас дядя Нёма не стал сопротивляться и гордо вышел из зала.
- У вас еще есть свидетели? - спросила Вера Николаевна.
Я утвердительно кивнул.
- Такие же?
Я вздохнул. После этого был объявлен перерыв на обед.

Послеобеденное отделение нашей программы открывали братья Портные.
у Якова Иосифовича вопрос о фамилии, имени и отчестве тоже первоначально вызвал затруднения. Вместо ответа он надолго замолчал и, когда судья поинтересовалась, понимает ли он ее, Яша вдруг четко ответил:
- Нет! Я очень волнуюсь. А когда я волнуюсь, я начинаю говорить по-румынски.
Теперь надолго замолчала Вера Николаевна. Обычно рассмотрение дела об установлении фактов, имеющих юридическое значение (так называемые дела особого производства) занимает у судьи семь с половиной минут. Ну, если учитывать удаление суда в совещательную комнату и вынесение решения, то восемь минут. Сейчас шла уже сто девяносто пятая минута, до обеда был заслушан всего один свидетель, а в коридоре томилось еще шесть таких же. Производство по делу становилось слишком особым, и Вера Николаевна поняла, что необходимо хирургическое вмешательство. Она подозвала меня к своему столу и шепотом спросила:
- Они ведь все будут говорить одно и тоже?
- Естественно.
- Вы мне дайте списочек свидетелей и примерный текстик показании. Мы их потом в протокольчик запишем, а я быстренько решение вынесу. Только между нами. Вы ведь не возражаете?
Не возражаю ли я? Я срочно дал Йоce задание вывести свой народ из суда. Народ недоумевал, но Йося, который и сам ничего не понял, таинственно сказал: "Так надо!" - и народ пошел вслед за ним. Через десять минут Вера Николаевна именем Российской Федерации провозгласила мне и представителю балансодержателя, что суд установил факт открытого и добросовестного владения еврейской общиной зданием синагоги.
Регистры бухгалтерского учета местного домоуправления разверзлись и отпустили от себя Бога.

***

Дальнейшее юридическое оформление установленного судом факта заняло не так много времени, как мне бы хотелось с учетом нашего с Йосей соглашения о гонораре. В конечном итоге право собственности было оформлено, зарегистрировано, учтено и обмыто по русскому обычаю.

Мы вернулись к тому, с чего начали - изгнанию сапожников из храма.
Сапожники перезаключили договор аренды уже с новым собственником, не подозревая об опасности, таящейся в этом малопримечательном факте. Через месяц инфляция заставила собственника повысить арендную плату вдвое. Еще через месяц объективные причины вынудили собственника значительно увеличить и эту сумму. А еще через месяц сапожники почувствовали тенденцию и прислали к Йосе делегатов. Делегаты объяснили, что шили тапочки и в кукольных мастерских, и во время сталинских репрессий, и во время хрущевской оттепели, и во времена брежневского застоя. Тапочки нужны были людям и в эпоху гласности, будут нужны и потом, когда эта эпоха пройдет. Поэтому сапожники имеют себе на хлеб с маслом, а, если нужно, и Йося это знает, могут сверху еще черную икру намазать. Хотя это трудно. Но можно. Например, Йося ежемесячно получает лично часть икры и прекращает погоню за инфляцией. Йося сказал, что ему грязные деньги не нужны и все будет по закону.

"Зачем по закону? - взмолились сапожники, давай по-честному!" Но Йося был непреклонен.
Честный разговор состоялся уже через несколько дней в кабинете замдиректора Ростовобувьбыта или Обувьснабсбыта, в общем, у сапожников. Фамилия замдиректора тоже была некоторым обстоятельством, в силу которого он интересовался историей еврейского народа. Именно благодаря этому обстоятельству история не знала случаев, когда бы сапожники и евреи не могли договориться.

В разговоре кроме нас с Йосей решил принять участие Миша Портной, видимо, потому, что в суде ему так и не дали слова. Йося сказал: "Михаил Иосифович, я вас умоляю!", и Миша пообещал молчать. Но мы знали, что с Мишиным опытом можно одолеть не только замдиректора, но и замминистра.
Мы пришли с новым вариантом договора аренды, в котором сумма была увеличена в десять раз. Это был ультиматум. Или - или. И всё!
Разговор был продуктивным только первые пять минут. Замдиректора, как человек деловой, посмотрел на договор, что-то посчитал на калькуляторе и сказал:
- Семь восемьсот, больше не могу.
- Это не разговор, - сказал Йося. - Десять.
- Йосиф, кто вам три года назад оплатил ремонт водопровода? - привел замдиректора аргумент, понятный лишь ему и Йосе. При этом Миша метнул в сторону Йоси удивленный взгляд, а Йося покраснел.
- Десять, - твердо сказал Йося,
- У тебя нет совести. Семь восемьсот, - не менее твердо возразил замдиректора.
- Совесть тут не при чем. Десять.

После шестнадцатой репризы я поддержал ослабевшего Йосю и стал объяснять, что наши требования экономически обоснованы и юридически безупречны, что при несогласии с нашими требованиями сапожникам придется уже сейчас искать себе другое помещение...

Ответ был один:
- Семь восемьсот.
Через час разговор зашел в тупик, однако фраза "семь восемьсот" звучала уже почти как просьба. Все аргументы сторонами были исчерпаны. Нужен был какой-то нестандартный ход.
Миша Портной за все это время не проронил ни одного слова, но внимательно следил за разговором. Он то удивленно вскидывал брови, то мрачнел, то застегивал пальто на все пуговицы, то расстегивал его. Наконец Миша понял, что настал решительный момент, и сказал:
- Лившиц, можно теперь мне?
- Теперь можно.
Михаил Иосифович встал, снова застегнул пальто, выдержал значительную паузу, глядя при этом прямо в глаза замдиректора, и произнес:
- Скажите, вы еврей?
Замдиректора швырнул ручку на стол и ответил:
- Десять. И через месяц мы уйдем.

***

Через пару месяцев сапожники ушли из синагоги.
Еще через полгода дядя Нёма уехал в Америку к детям. Потом туда же уехали один за другим братья Портные. Йося Бакшан тоже в Америке - лечит ногу.
В синагоге появились другие, более энергичные люди. Они входят в синагогу через парадную дверь, и на стене висит табличка с надписью. Туда приходит молодежь, которая не знала идиш, но учит иврит и английский, носит на груди серебряные могендовиды, свободно ездит в Израиль на каникулы и общается с раввинами, приезжающими на могилу Любавичского ребе. Бизнесмены, продвинутые в интеллектуальном отношении из числа приличных, вспомнили, что они не Михайловичи и Александровичи, а Моисеевичи и Абрамовичи, и стали оказывать общине спонсорскую помощь, на которую можно было бы покрыть крышу синагоги голландской черепицей в два слоя. Ее уже не нужно выменивать у интенданта на грузовик с тушенкой. Теперь у синагоги нет тайны и есть свой баланс.
Но это уже другая история и другая культура.
И все-таки ... Это не может быть совсем другим.
Что-то должно оставаться. Старики передали мне свечку, и я хочу, чтобы она не погасла в моих руках. Я хочу ее донести и передать своим детям, которые думают, что ветер стих.

Владимир ЛИВШИЦ.