Блог клуба - Идём в музей.

Соседская старушка, год назад привезённая сыном из деревни в Москву, на постоянное жительство. Встаёт в 6 утра, пьёт чай из блюдечка, обмакивая туда баранки, с опасливым уважением гладит стиральную машину по боку и покрывает её салфеткой с вышитыми васильками. На Пасху печёт стройные и ровные, как ангельское воинство, куличи, пахнущие горячим изюмом и почему-то мёдом, и делает толстых масляных агнцев, которых потом из умиления никто не решается съесть. Я была уверена, что Пасха для неё, как и для прочих бабушек её сорта, и есть эти куличи, агнцы и крашеные яйца. Но оказалось, что она, как и прочие бабушки её сорта, вовсе не так проста.

– У нас в деревне батюшка был молодой совсем… Хороший батюшка, непьющий, старательный. На Пасху, бывало, до-олго служит… уж ты стоишь, стоишь со свечой, ждёшь, ждёшь, пока полночь… уж и ноги болят, и спина ломит. И вот он – как выскочит из Царских врат, как гаркнет, бывало: «Христос воскресе!» Кто ближе к алтарю стоит, того так назад и отбрасывает. Аж прямо хотелось подойти потом, после службы, и сказать: батюшко, что ж ты так орёшь-то, как будто уж вот и конец света? Христос воскресе – это ить радость-то ж какая! А ты кричишь, прости Господи, как будто, мол, Христос воскресе, братие, бегите, спасайтесь, кто может! Разве ж так надо? Но ни разу не подошла, нет. Скажет: иди отсюда, старая, учить ещё меня будешь. А правда: кто я такая, чтоб учить?

– Пасха – значит, радость для вас?

– А то не радость? Конечно, радость! И радостно, и боязно… а чего боязно – и сама не знаю. Мне раза два, а то три сон один и тот же снился. Как будто стою я в церкви, народу столько, что прямо ужасть, свечи горят, куличами пахнет. И вот батюшка выходит к народу, а сам такой грустный – ну, такой грустный!... И говорит: дорогие-милые прихожане, а Христос-то и не воскрес! Ох ты, Господи! Я, как слышу это, у меня прямо сердце так и обрывается, и я прям уж и не знаю, что и делать. Оборачиваюсь – а народу-то и нету-ти. Никого нету, ни души. И церкви нету. Ничего, брат ты мой, нету. А есть одна только дорога какая-то… вроде как просёлочная, утоптанная, но без асфальту… А за дорогой – темным-темно… одна чернота и туман, и даже звёздочки ни одной не видать. Нехорошая дорога, одним словом, что уж говорить… И куда ведёт – тоже непонятно, только уж наверное дело, не в хорошее какое-нибудь место. И вот стою я… идти – страшно и не идти тоже нельзя вроде, потому что всё равно ничего, окромя этой дороги, на свете не осталось. Ну, что ж делать? Решилась. Пошла. Иду, а кругом темень – глаз выколи, а надо мной вороны всё лётают да всё кричат: каррр! каррр! Просыпаюсь – а это за окном вороны расселись и орут: карр! Тьфу ты, думаю. Вот – приснятся же ужасти, не приведи Господь!

…А чудеса на Пасху часто случаются, я от многих людей слыхала. Да что от людей! Со мной вот тоже было один раз. Перед войной это было. Я тогда только-только замуж вышла. Молодая была, совсем девчонка, можно сказать. Свекровь у меня была строгая да богомольная. А у нас-то в семье как было? Не партейные, конечно, но и не особо чтобы верующие… и куличей мы на Пасху не пекли, не было у нас такого заведено. Я и не умела их печь, и не знала даже, как подступиться… И вот приходит Великий Четверг. Надо куличи печь. А свекровь руку обварила, не может. Значит, надо печь мне. Ну, она мне всё рассказала, как и что, помогла, чем могла, а потом спать пошла. А я одна осталась с этими куличами. Намаялась я с ними – по сю пору страшно вспомнить. Ночь ведь не спала! Поставила в печку… вынимаю – бат-тюшки! Всё чёрные, кривобокие, страшенные такие, что без слёз не взглянешь. Села я над ними и плачу. Думаю – что ж я наделала, праздник испортила, свекровь меня теперь начисто прибьёт! А свекровь моя, Вера Григорьевна, Царствие ей Небесное, утром вышла на кухню, поглядела на мои куличи, села рядом со мной да давай меня по голове гладить да уговаривать. Не плачь, говорит, девонька, всё съедим за милую душу! Разве ж в куличах главное красота? Главное, чтобы со старанием были сделаны да с верой, да с молитвой. А мы их в церковь отнесём, святить… поставим на лавочку посреди протчих, а Христос-то посмотрит-посмотрит на них сверху, с небес, да и скажет Божьей Матери: Матушка, принеси мне вон того куличика. И на твой покажет. Божья Матерь Ему принесёт твоего куличика на тарелке, Он попробует и скажет: никогда таких вкусных куличей не пробовал! И все апостолы тоже возьмут по кусочку и скажут: какая вкуснота!.. Ох ты, Господи! Я-то думала, она меня, Вера Григорьевна-то, со свету сживёт за эти куличи страшенные, а она – вона как! И вот, сколько жить буду, до смерти этого ей не забуду.

– А что куличи-то? Что вы с ними сделали? Правда съели или пришлось выбросить?

– Как так – выбросить? Нешто можно свячёную пищу выбрасывать? Конечно, съели! Ещё как съели… с маслицем, с яичками, да под малиновую настоечку – за милую душу уплели!

У нас заболел кот Барсик…

Шесть лет назад, пятимесячным котенком, мы взяли его из приюта. Лечили его от лишая, от глистов, от других пакостей. Параллельно лечили девчонок от вшей. Так совпало. Тогда же, разрываясь между вшами, глистами и лишаями, я узнала, что беременна – это была Маша…

В общем, жизнь кипела.

Появление Маши труднее всего далось Барсику

Если честно, первое время я даже жалела, что мы его взяли. Помимо вышеперечисленного, Барсик перекусил мне зарядку от айфона, мужу – от его рабочего макбука, порвал все капроновые колготки, тарахтел, как трактор, и бросался с разбегу в четыре утра на закрытые двери, чтобы его взяли в кровать.

Да и выглядел он, положа руку на сердце, не очень. Тощий дрыщ на длинных лапах. Такой нелепый угловатый «подросток». При этом уверенный, что он – шикарный кот. Странно, что в приюте его звали гордым именем «Борис». Но на Бориса он явно не тянул, поэтому у нас и стал банальным Барсиком.

К школе в общем и к первому сентября в частности отношение у меня двоякое.

С одной стороны, это, конечно, важный день. И один из самых важных этапов в жизни наших дочерей. И я соучаствую в этом этапе по мере всех моих сил.

Но это их жизненный этап, не мой. И меня дико раздражает, что программа, которую кто-то придумал, обязывает меня из раза в раз учиться вместе с ними. Делать какие-то доклады, презентации, эти уроки, будь они неладны. Убиваться об МЭШ, который изобрёл какой-то диверсант…

Все это уже четвёртый раз подряд. Будет и пятый. Маша с синдромом Дауна тоже ведь когда-нибудь пойдёт в первый класс.

Но с другой стороны – я безумно рада, что все наши пять детей отправятся, наконец, в сад/школу/институт.

Может, это неправильно и не по-матерински, но уж как есть. И я, наконец, хотя бы полдня не буду думать, чем накормить ораву из вечно голодных детей. Кстати, девочки тоже много едят. И никто не будет мне биться с утра в дверь туалета с вопросом: «А сколько у паука ножек?» или подсовывать под дверь письма.

Но это только полдня. Вторые полдня – домашка-домашка-домашка… У младших, по крайней мере. Поделки, о которых я узнаю почему-то всегда в ночь до их сдачи. Школьная форма, которая, как выясняется перед самым выходом, вся в краске. Задачи по математике начальной школы, которые мы не можем понять и решить всей семьей. И это при том, что у нас с мужем высшее образование…

Но тут, на самом деле, у нас преференции. Все четыре старшие дочки учились (а кто-то учится) в началке в одной школе, но у разных учительниц. И я периодически звоню одной из них, чтобы она помогла нам решить задачи, которые задала другая. Тайно, конечно.

…И опять эти бесконечные финансовые сборы, от которых у меня панические атаки. Пять детей, повторю.

И эти чудесные родительские чаты:

– На физ-ру нужны чёрные штаны и белая футболка!

– А серые штаны можно?

– Чёрные штаны и белая футболка!

– А зелёную футболку можно?

Или:

– Кто пойдёт на экскурсию – отпишитесь.

– Вася не пойдёт!

– Федя болеет!

– Кто пойдёт – я сказала!!!

– Миланочка не сможет…

– Какая футболка, вы говорили? Синяя?

Ну и так далее.

Так что я даже затрудняюсь сказать – праздник для меня День знаний или нет.

Хотя, конечно же, однозначно он был праздником и важным событием, когда пошла в школу наша старшая дочь Варвара. Ну а потом… А потом это стало тем самым днём сурка, о котором я только что написала.

Но мы же как-то учились без этого полного погружения в нашу школьную жизнь родителей. Ну, кроме вызовов их к директору. Без гаджетов и интернета. И выучились же как-то. И даже не как-то, а хорошо.

Я – всегда последняя в шеренге

«Мы-то как-то учились». Знаете, чем дальше идут годы, тем чаще я вспоминаю свой собственный самый первый День знаний. И вообще – школу. И ворчу по-стариковски, что вот в наше-то время и учили лучше, и дети были добрее, и трава зеленее, и деревья выше…

Девчонки расспрашивают – я рассказываю. Мы вместе смотрим фотографии, и они искренне удивляются, что я тоже была маленькая.

Да и я удивляюсь. Слишком давно это было. Хотя я до сих пор помню и запахи, и звуки, и даже тяжесть моего ранца на спине. Ох уж этот ранец! Из-за него я пошла в первый класс почти с восьми лет. Без двух месяцев. Я была настолько маленькая и тщедушная, что портфель этот практически перевешивал меня назад, и мама очень по этому поводу переживала. Правда, я и почти в восемь была самой мелкой и тщедушной. Но дальше тянуть было уже нельзя.

Первое сентября. Я очень волновалась, и всё было как в тумане.

Мой отец тогда находился в Греции в командировке. Ну и мы, его семья, соответственно, тоже. И в школу я пошла там – при посольстве.

Мы с дочками смотрим фото… Судя по лицам первоклассников (моему, в том числе), кажется, что первому сентября рада только наша учительница. По крайней мере, она одна улыбается.

Я стою последней в шеренге. Так будет всегда и везде, где строят по росту. В других случаях я всегда первая – по характеру. Но тогда – последняя, с задетым этим фактом самолюбием и с намертво прибитым к голове с короткой причёской огромным бантом… Это отдельная больная для меня тема. Я всегда мечтала о длинных косах, а родители упорно делали мне «спортивную стрижку». Потому что папа у меня был ещё и спортсменом. И каждый праздник мне к этой коротко стриженой голове приколачивали бант.

Вид у меня страдальческий. Потому что ранец и правда нещадно тянет меня назад. А рядом стоит Алёша, тоже мелкий и тщедушный, но чуть побольше меня, и его огромный букет (больше Алёши) почему-то постоянно укладывается мне на голову. Я это хорошо помню, ибо в итоге этим букетом он-таки снес мой бант.

Алёша тоже страдал и переживал. Рукой, свободной от цветов, он нервно ковырял в носу, приводя в ужас своих высокопоставленных родителей. Они махали на него руками, и тогда Алёша приходил в себя…

Первая любовь

Что ещё я рассказываю девчонкам?..

Это событие произошло несколько лет назад в одном из столичных судов. Действующие лица: жена, муж и его мать. Зрители: публика в зале, судьи и несколько адвокатов. Предмет судебного разбирательства: старая, одинокая женщина, может, к тому же и больная, требует от своего единственного сына, мужчины в расцвете сил, здорового и крепкого, помогать ей, чтобы она могла достойно доживать свой век. Этого требуют неписаные законы человечности.

И действительно, женщина обратилась в суд, чтобы добиться справедливости. То есть обязать сына, инженера, занимающего хорошо оплачиваемую должность, содержать свою мать. Как и следовало ожидать, суд удовлетворил иск матери.

До этого момента ничего особенного вроде бы и нет. Обычный гражданский процесс, такой же, как масса других. Судьи, привыкшие к текучке, спешили перейти к другому иску, сочтя это дело решенным. Однако наш рассказ тут только и начинается.

Выслушав решение суда, замечательная невестка пришла в негодование; она находила вопиющей несправедливостью то, что ее муж в день получки будет приносить ей на несколько сотен меньше: ровно столько суд обязал сына выплачивать каждый месяц своей старой матери. И жена на глазах у всех начала кричать на свекровь, оскорблять ее и обвинять в жадности.

Присутствующие, ошеломленные подобной выходкой, с презрением следили за ней. Суд в конце концов, конечно же, вынужден был призвать ее к порядку. Взоры людей обратились теперь на мужчину.

Многие его осуждали за такое недостойное отношение к матери, другие сочувствовали ему, понимая, что он просто попал под твердый каблук, сам же он хранил молчание. И, если бы в эту минуту они все втроем покинули зал, дело на том бы и завершилось, оставив у присутствовавших горький осадок лицезрения случая, не делающего чести человеческой природе.

А же что творилось в душе у старушки? Она еще никогда не была в суде. Вглядывалась в лица сидящих в зале, смотрела на судей ⸺ и у всех читала однозначный укор ее сыну. И тут ей стало мучительно больно за его позор. Внутри у нее что-то перевернулось: она не хотела, чтобы дело заканчивалось вот так, не хотела, чтобы эти чужие люди считали ее сына ничтожеством, подлецом. И попросила слова, чтобы защитить его от таких несправедливых обвинений:

— Простите меня, пожалуйста, — начала она, — но только не думайте, что мой сын плохой, прошу вас. Я его знаю лучше всех. Он со мной бесчеловечно не поступал, и я не жалуюсь суду на него. Я бы и вовсе не стала подавать в суд, если бы он не надоумил меня. И сейчас поймете почему.

В зале воцарилась тишина. Инженер обреченно опустил голову, тогда как его жена, мгновенно успокоившись, стала внимательно слушать.

— Я простая женщина, — продолжила старушка, набравшись храбрости. — Много и тяжело работала, чтобы выжить и поставить его на ноги. Времена тогда ведь были тяжелые, шла война. А я всю жизнь жила одна, мужа у меня никогда не было. И сейчас поймете почему.

Сын всегда прекрасно относился ко мне: он был молодец, слушался меня, учился изо всех сил, чтобы выбиться в люди, да и умницей был редкостным, с этим не поспоришь. А потом, когда вырос, стал работать и заботиться обо мне. А когда женился, я думала, что смогу помогать им по дому, сидеть с детишками. Я ведь приучена к труду. Но скоро поняла, что невестка со мной места себе не находит, хотя жилье у них было хорошее, вместительное. Что же касается детей… она не захотела их рожать.

Какое-то время я терпела ее издевательства. Ничего ему не говорила. Видела, что он работает, всегда занят. Знала, что на работе его уважают, и радовалась за него. Я не хотела его расстраивать.

Впрочем, с ним невестка вела себя по-другому. А он утром уйдет и возвращается только вечером. Иногда ездил по командировкам. И мы тогда оставались с невесткой одни, она же не работает. Похлопотав на кухне, я забивалась в своем уголочке, чтобы не раздражать ее ничем. Целыми днями молчала, думала, авось наладится. Но ничего не налаживалось.

Не буду вам рассказывать всего, что было. Достаточно того, что через какое-то время между ними начались ссоры. А причиной была я. В конце концов они даже скрывать это от меня перестали. Для невестки главным были деньги. И она однажды заявила: «Или я, или твоя мать! Выбирай!»

Тут невестка под враждебными взглядами зала опустила глаза.

— Короче, — продолжила старушка, — больше я терпеть этого не могла. Сын любил ее и из-за меня не захотел бы с ней расставаться. Конечно, я другой жены хотела бы для него. Но что я могла сделать? Нашла себе где-то комнатушку и ушла от них.

Какой же одинокой я стала чувствовать себя теперь! Работать больше не могла: я ведь уже старая. Но все равно не сидела сложа руки: то найду связать что-нибудь, то заштопать, лишь бы душу отвести. А к ним домой ходила редко.

Сын, ничего не могу сказать, мне помогал. Но она знала, сколько он получает. И скоро стала требовать у него отчета, на что он тратит деньги, и тут пошли скандалы. Тогда, решив, что так будет лучше, сын и попросил меня пожаловаться в суд. Чтобы жена ему нечего не могла сказать, потому что, если так решит закон, он по-другому поступать не сможет. Но только, увидев, как вы на него все смотрите, я уже пожалела, что его послушалась.

Вы не подумайте, что он плохой. Может, я и не стала бы вам этого говорить, но у меня сердце оборвалось, когда я услышала, как тут кричит его жена.

Старушка немного поколебалась в нерешительности. Затем смахнула слезы дрожащей рукой и, словно припоминая что-то давнишнее, с явным чувством облегчения стала рассказывать дальше:

— Я хотела бы рассказать вам еще кое-что… о чем до сих пор еще никому не говорила. Даже сыну, потому что не хотела его огорчать.

Мне было, кажется, лет 18, точно не помню. Нас у родителей была целая орава. И вот однажды пошла я в лес за хворостом, и вдруг слышу какие-то всхлипы. Сначала испугалась, не зная, что это, и бросилась оттуда бежать. Но потом поняла: это ребенок. Ему было всего несколько недель. И вокруг ни души. Что же делать? Я взяла его на ручки, и он перестал плакать. И так, с вязанкой хвороста за спиной и ребенком на груди, я пошла домой.

На опушке леса остановилась. Мне стало страшно. Положила его на землю, а он тут же еще хуже заплакал. Я бросилась наутек, чтобы не слышать этого. Но скоро остановилась: его плач преследовал меня по пятам. Возвращаюсь. А он смотрит на меня такими умоляющими глазами, что я не смогла оставить его там.

Дома, увидев меня, папа остолбенел. Потом стал кричать, чтобы я отнесла ребенка куда хочу, что он ему не нужен. Папа был суров и неумолим. И, видя, как я жалею его, он заподозрил неладное. Подумал, что он мой, а я взяла и скрыла от него правду. Может, он в этот день еще и выпил, потому что бросился с кулаками и на маму, и на меня. Тогда на мне живого места не осталось.

Я стала привязываться к ребенку и не знала, что дальше делать. В конце концов решила взять его и уйти из дому. «Будь что будет!» — сказала я себе.

Мне было нелегко! Меня нигде с ребенком принимать не хотели. Бросить его — я этого уже не смогла бы пережить. А сказать, что ребенок не мой, было как-то неудобно. Да и кто бы мне поверил? Наконец нашла добрых людей, которые приняли меня с ребенком, и готова была идти работать, если бы они этого потребовали, лишь бы прокормить себя и ребенка и иметь крышу над головой.

Растила я его одна. Хорошенькой не была. Да и кто стал бы смотреть на меня, несчастную нищую женщину с «довеском на руках»? Так что меня так никто и не позвал замуж. Зато у меня был он, мое солнышко! И вырос таким молодцом, вы же сами видите!

Тут старушка осеклась и замолчала. Больше она не могла говорить. Слезы душили ее. Она смогла добавить только одно:

— Если этой женщине так жалко куска хлеба, который дает мне сын, я заявляю, что больше не хочу получать от него ничего, и забираю свое заявление назад…

В зале повисло молчание. Люди тайком утирали слезы. Вот и весь рассказ.

Сын в избытке чувств подошел к старушке и уткнулся лицом в ее грубые ладони. Жена, придя в замешательство, встала и вышла из зала. Не знаю, останется ли она жить с мужем, который будет приносить ей на несколько сотен меньше, но твердо знаю одно, что ребенок, найденный в лесу, уже не сможет жить отдельно от старушки, бывшей для него такой хорошей матерью.

Перевела с румынского Зинаида Пейкова

Mărturie Athonită (Афонское свидетельство)

В России надо жить и после смерти,
Россия – родина Бессмертного Полка.
От ужаса вопят и воют черти,
Узнав Бессмертный полк издалека.

Когда идёт Бессмертный Полк истории, –
Трясётся чертовня со всех сторон:
Бессмертный Полк – защитник территории,
Чтоб мы не стали пищей для ворон.

Бессмертный Полк – он всех народов лица,
Которые в России – всей душой.
А доля чертовни бездарной – злиться,
Какой у нас Бессмертный Полк большой!

Бессмертный Полк, в его священной силе –
«Клеветникам России» – на века!
И после смерти надо жить в России,
В огромности Бессмертного Полка.

Юнна Мориц.

Произошел однажды у нас в храме забавный случай. На воскресную литургию пришел молодой парнишка. Парнишка как парнишка. Только в шапке. А лицо мужеского пола в головном уборе в церкви, как известно, – персона нон грата. Ну только если это не какой-нибудь епископ.

И шапка у парня была еще такая… Не простая и скромная, а вызывающая и провокационная. Яркая, разноцветная и по форме – как ведро. Сплошной соблазн, а не шапка.

***

Вошел парень в «ведре» в храм, встал недалеко от двери и начал креститься… Корявенько, конечно, неумело… Но, слава Богу, хоть первоочередность плечей не попутал.

Я как раз неподалеку располагалась, поэтому могла наблюдать. Отдала младшую дочку Машу ее крестной причащать и наслаждалась относительным молитвенным одиночеством. Если не считать народа вокруг.

В общем, так он и крестился, не сняв своей чудо-шапки. А православный люд, глядя на это непотребство, прямо извелся весь. Бабушка одна наша, казалось, прямо рядом с этим парнем душу Богу сейчас отдаст – так тяжело она вздыхала. В какой-то момент мне даже показалось, что она сейчас просто выдует парня из храма.

Он недоуменно на нее посмотрел, отодвинулся чуть подальше и опять как ни в чем не бывало принялся себе коряво креститься.

Бабушка задышала так, как изображают в кино, когда кого-то хватает сердечный приступ. И я подумала, что она сейчас (опять же, как в фильмах) в предсмертном рывке протянет к злосчастной шапке руку… И, не дотянувшись, с грохотом откинется назад…

– Головной убор снимите, – еле сдерживая смех, шепнул на ухо парню мужчина, стоявший тут же.

– Аааа… Извините… Секундочку…

И парнишка с готовностью сдернул «ведро». А оттуда, из-под этой шапки, как пружины, ликующе выпрыгнули какие-то невообразимые дреды и заколыхались в такт церковным песнопениям. Мало того, у парня оказались выбриты виски, и на них были изображены какие-то узоры…

На бабушку я боялась даже посмотреть. Но с ее стороны послышался даже не вздох, а хрип. Потом все затихло. Казалось, что она вообще перестала дышать. Я запереживала – не хватил ли ее взаправду сердечный приступ. Но нет…

– Сыночек, ты шапочку-то лучше надень, – как будто бы даже сдувшись, подковыляла она к пареньку, – Бог простит.

Мы с тем мужчиной, который посоветовал несчастному снять головной убор, еле сдерживая смех и слезы, выползли из храма.

***

Все это никак не связано, но тогда, глядя на того парня с дредами, я вспомнила одну историю.

Случилось это не сейчас…

К одному священнику, отцу Николаю, пришла в храм мама и привела сына-подростка. Парень этот для того времени и для той непродвинутой провинциальной местности выглядел угрожающе. У него тоже были выбриты виски, а оставшаяся растительность на голове была выкрашена в зеленый цвет.

Семья эта, как позже выяснилось, была совершенно не церковной. Но, видимо, несчастную мать этот образ ее чада настолько угнетал, что решила она прибегнуть к радикальным воспитательным мерам – божественным. Ну и жаловалась отцу Николаю: «Мол, так и так… Объясните неразумному, что приличные люди так не ходят. Боженька накажет…»

Батюшка, как и положено нормальному священнику, стал парню проповедовать, что Господь всех и так красивыми создал, может, не стоит так вот прямо…

– Вон, смотри – Богородица, – показал он на икону. – Она тоже мать. Как ты думаешь, рада бы она была, если бы ее Сын…

Но осекся, понял, что перегнул свою воспитательную речь.

А Богородица глядела с иконы и как будто улыбалась…

– Пап, привет, – раздался мальчишеский голос.

И к батюшке радостно подпорхнул под отеческое благословение отрок… Его сын Василий… С синими волосами… Именно в тот день он почему-то решил по пути из школы забежать к папеньке в храм.

Не знаю уж, что чувствовал в этот момент несчастный отец Николай. Но в душе матери «зеленого» подростка явно творилось неладное.

– Так, идем отсюда, – потащила она сына к выходу. – Я думала – тут приличные люди… А вы…

Это уже бедному настоятелю.

А сын ее улыбался во всю свою челюсть и показывал батюшке и его сыну большой палец. Мол: «Молодцы, чуваки! Свои люди!»

Это священническое фиаско отца Николая тем не менее обернулось совершенно неожиданными последствиями.

***

Сын той женщины (по имени тоже, кстати, Николай) начал наведываться в храм. Во-первых, в качестве подросткового протеста – чтобы насолить родительнице. Та долго не могла отойти от зрелища поповского чада с синими волосами. И чехвостила «эту церковь», испортившую всю ее педагогику на чем свет стоит.

А во-вторых, интересно стало парню, что это за церковники такие, что их дети тоже волосы красят, как нормальные люди.

Нельзя сказать, что отец Николай сам был в большом восторге от внешнего вида Васьки. Но смирялся и молился. Господь управит…

В общем, стал Коля появляться на том подворье. С Василием подружился, с другими обитавшими там ребятами. Да и с самим настоятелем тоже. В алтаре стал помогать вместе с тем же поповским сыном. Прихожане, правда, посмеивались:

– Модные какие у вас пономари, батюшка.

Тот только вздыхал и руками разводил.

Втянулся Николай… Нравилось ему в храме. К вере пришел. Сам захотел креститься. Но это еще раньше – до алтаря. Исповедовался, причащался. Скорбел только, что родители его в церковь не ходят. Отец хотя бы молчит, а мать злится, когда он на службы собирается. Хотя в остальном женщина она хорошая, добрая, в сыне души не чающая.

– Ты молись, Господь управит, – только и говорил ему батюшка.

И Коля молился…

А где-то через год маму его машина сбила.

***

Умирала она в больнице. Когда была еще в сознании, Колька к ней отца Николая привел. Провинция, наших строгостей нет. А в те времена – тем более.

Как ни странно, Колина мама креститься захотела. Наверное, чтобы с сыном потом быть. Отец Николай ведь что-то ей говорил в той больнице. Соборовал ее батюшка, исповедовал, причастил впервые в жизни. Молились все… Но чуда не случилось.

Отпевали ее на том приходе. Колька плакал и все не мог принять, что сирота он теперь, нет у него матери. Отец его тоже плакал и прижимал к себе сына:

Бывает так, что, сталкиваясь по работе с какой-либо ситуацией, я начинаю вспоминать, что делал в тот день. В этом нет никакого профессионального смысла — просто любопытно сопоставлять свою жизнь с жизнью другого человека, думать о том, что, когда я сидел у тещи на блинах, кто-то разбивал чужой череп. А потом наши пути таинственным образом переплелись.

6 октября 1996 года в Ростове впервые отмечали День города. Основное действо происходило вечером на Театральной площади. Пришли тысячи людей, на огромной сцене выступали отцы города и эстрадные звезды. Их сияние иногда затмевал праздничный салют из армейских гаубиц.

В парке рядом с площадью после многолетнего перерыва снова заработал знаменитый фонтан. Разноцветные струи воды под музыку изливались на мощные каменные торсы строителей нового общества и казалось, будто обещанные перемены уже наступили.

Атланты. Фонтан на Театральной площади.


У меня есть детская фотокарточка: на фоне этого фонтана молодой отец в модном пиджаке обнимает нас с сестрой. У меня в руках мороженое, капли которого через секунду упадут на светлые штанишки. Но это уже останется за кадром в том счастливом времени, когда я даже не подозревал, что фонтан работает не сам по себе, а управляется людьми из помещения под каменной лестницей, что кто-то таинственный и невидимый открывает заслонки, поворачивает краны, включает мощные насосы. Да я и не поверил бы в это, как не поверил бы в то, что подарки на Новый год кладут под елку родители.

То счастливое время ушло вместе с верой в Деда Мороза. Но не бесследно. Вместо Деда Мороза мы, повзрослев, верим, что все у нас будет хорошо, а беды и несчастья происходят с другими. Отсутствие такой веры несовместимо с жизнью.

***

Фонтаном в День города управлял пожилой осетин. Вечером, когда уже гремел салют, в насосную пришел его внук Аслан с друзьями. Среди друзей был и Саша Герасимов, будущий мой клиент. Быстро накрыли стол, налили по чуть-чуть, закусили кое-чем, и было им по фигу, что водка самопальная, закуска из консервов, а стаканы пластиковые. В двадцать лет такие мелочи не имеют значения.

Через некоторое время в насосную зашел приятель Аслана, некто Витек. Он смотрел салют на площади и насмотрелся почти в хлам. Витька усадили за стол, но через пять минут оказалось, что водка – дрянь, салют – фигня, люди – сволочи и никто его не уважает.

Саша попытался свести обличительный монолог к шутке и приобнял гостя – все нормально, чувак, расслабься.

Витек оживился — наконец был найден объект. Он сбросил Сашину руку, попытался встать, не удержался и в результате оказался на полу, усыпанный остатками салата. Уже из-под стола он пригласил Сашу выйти поговорить.

Но драки не получилось. Присутствующие стали успокаивать Витька, помогли ему подняться, отряхнули со штанов салат, и в итоге получили характеристики уродов. С этим гость и удалился. Через полчаса о Витьке забыли, и больше его никто не видел. Никогда.

Разошлись под утро. Фонтан уже не работал, ветер гонял по площади пустые пластиковые стаканы, обрывки афиш и рано опавшую листву. Впереди было еще два выходных и долгая счастливая жизнь.

***
В понедельник утром Саша пришел на работу. Пожалуй, «на работу» — это громко сказано: с однокурсником Чапой они арендовали часть комнаты в проектном институте и нелегально разрабатывали несложные компьютерные программы на продажу. Чапа был профессиональным хакером, жил в виртуальном пространстве и лишь иногда, не отрываясь от монитора, поедал пирожки. Реальный мир ему был мало интересен. Саша, напротив, считался крутым бизнесменом, обеспечивал Чапу заказами и не собирался всю жизнь питаться всухомятку. В перспективе было расширение бизнеса до берегов Атлантики, а возможно, и дальшеСегодня ожидался хороший заказчик и пополнение бюджета фирмы. Саша заварил чай, и в это время в комнату вошел пухлый блондин.

— Кто Герасимов? — спросил он, как-то уж очень по-хозяйски оглядывая комнату.

— Это я, — ответил Саша, — присаживайтесь.

— Еще успеем, — ответил гость и поманил Сашу к себе. — Есть разговор.

Удивившись странности заказчика, Саша было приготовился сказать, что у него от Чапы нет секретов, как вдруг Пухлый схватил его за руку и ловко повалил на пол. Через секунду, крутой бизнесмен лежал в наручниках.

— Уголовный розыск! — рявкнул Пухлый и вместе с неизвестно откуда появившимся милиционером в форме поднял задержанного на ноги.

Чай еще не успел остыть, когда на глазах обалдевшего Чапы компаньона увели.

***
— Палыч, принимай! — крикнул Пухлый кому-то и втолкнул задержанного в кабинет.

Это была маленькая, вытянутая в длину комната, прокуренная, заваленная какими-то папками и кульками. Справа на гвозде висела милицейская шинель с капитанскими погонами.

Саша не сразу заметил стоящего в углу Палыча, темноволосого крепыша лет тридцати.

— Ну что, Шурик, набегался? — ласково спросил Палыч, гася сигарету. — Мы тут с ног сбились тебя искать.

Палыч явно был владельцем шинели.

— Я ни от кого не бегал …

— Да ладно, не гони, земляк. Сам знаешь, почему ты здесь, — Палыч подмигнул, давая понять, что им все известно.

— Не знаю, — Саша, безуспешно припоминал, что в его жизни могло бы вызвать интерес милиции. Кроме нелегального доступа к чужим компьютерным программам в голову ничего не приходило. Но это еще не криминал.

— Слышь, ты из себя девку не строй, — Палыч подошел к Саше вплотную, излучая запах турецкого одеколона и табака. — Будешь себя правильно вести - домой пойдешь, а будешь бигуди крутить — сам знаешь… Садись, — Палыч слегка толкнул Сашу в грудь, как бы приглашая садиться на стоящий сзади стул.

Саша попытался сесть, но стула сзади не оказалось, и он упал. В кабинете раздался веселый смех. Пухлый убрал из-под Саши стул, и этот прикол очень милиционерам понравился. Посмеялись.

— Не ушибся, Шурик? — участливо спросил Пухлый, — Надо ж по сторонам смотреть.

— А они все так — сначала делов наделают, а потом по сторонам смотрят, — продолжил мысль Палыч. — Так, Шурик? Наделал делов? — и, подождав, когда Саша встанет на ноги, коротким и точным движением ударил его в живот.

Пока Саша стоял на коленях и ловил ртом воздух, Палыч, делая вид, что ничего особенного не произошло, достал из папки несколько черно-белых фотокарточек.

— Смотри на свою работу, падла, - Палыч показал фото распухшего трупа в разных ракурсах и схватил Сашу за волосы, - Страшно!? А когда Витька убивал, не страшно было?

Вот оно что… Его подозревают в каком-то убийстве! Неожиданно стало легче на душе, потому что исчезла неизвестность. Сейчас он все объяснит, недоразумение разрешится и его отпустят, а с этим Палычем он разберется потом. И с Пухлым тоже.

Саша представил, как вечером будет рассказывать Чапе о своем приключении и о том, как он достойно вел себя с ментами. У Чапы есть соседка, а ее муж, подполковник, работает в Управлении. Как-то у Чапы забрали водительские права, и стоило подполковнику куда-то позвонить, права сразу же вернули. Вот через него он с Палычем и разберется. Сумев наконец вздохнуть, Саша поднялся и был готов к любым вопросам.

— Не слышу ответа! — Палыч, не отрываясь, смотрел на Сашу.

— Во-первых, я никого не убивал и не знаю никакого Витька, а во-вторых, не надо меня оскорблять, — думая о подполковнике, ответил Саша.

— Ой, извините, Александр, — почти пропел Палыч, обходя Сашу со спины, — мы погорячились…

— И снимите наручники, — осмелев, продолжил Саша и вдруг почувствовал, как Палыч схватил его сзади за уже онемевшие руки и резко поднял их вверх. Теперь ему были видны лишь пыльные милицейские ботинки.

— Ты, сука, будешь отвечать на мои вопросы! Понял?

Подполковник был очень далеко, а Палыч здесь и сейчас выворачивал руки и, похоже, не собирался на этом останавливаться.

В кабинет кто-то вошел, и Палыч ослабил хватку. У двери стоял высокий мужчина в галстуке с утомленным выражением лица. По реакции Палыча и Пухлого было понятно, что это начальник.

— Что у вас? — Начальник многозначительно посмотрел на капитана.

— Работаем, — доложил Палыч. — Пока тишина.

Оказывается, Начальник в курсе дела, но не знает, чем тут занимается Палыч. Ему надо все объяснить, и он поймет.

— Гражданин начальник, — Саша кивнул на фото. — Я никакого отношения к этому, не имею, честное слово.

— Сиди на месте! — Палыч, надавив на плечо, усадил Сашу на стул.

Даже не посмотрев на Сашу, Начальник уже в дверях бросил Палычу: - Зайди!

Палыч вышел из кабинета вслед за Начальником, и Саша остался наедине с Пухлым.

Почти Сашин ровесник, Пухлый был, видимо, стажером или совсем молодым опером, еще не испорченным трудной работой. Во всяком случае, что-то человеческое читалось в его лице.

- Слушай, я, правда, не знаю о чем речь, - Саша решил использовать отсутствие Палыча.

— Шурик, я бы тебе поверил, но факты, пойми, — тон Пухлого был миролюбивым, почти дружеским. — Ты, что ж думаешь, мы просто так людей сажаем? Просто так у нас никого не сажают, пойми.

— Я понимаю. Но ведь может быть ошибка. Зачем сразу руки распускать.

— Ты Палыча прости - он воевал, у него контузия была. Тут ночами не спишь, в засадах сидишь, сутками дома не бываешь. Иногда переклинивает человека, пойми. А вообще это самый опытный опер - его обмануть невозможно.

Пухлый присел на край стола рядом с Сашей и, периодически поглядывая в сторону двери, перешел на полушепот:

— Он бешеный, лучше его не злить, пойми. - Пухлый приобнял Сашу за плечо: - расскажи мне все, как было. Ты ж на день города у Аслана был? С Витьком ругался?

Видя, что Саша утвердительно кивает головой, Пухлый вдохновенно продолжил:

— Вот, видишь. Признайся, тебе сразу легче станет, а мы потом придумаем, как лучше сделать. Может, там необходимая оборона была или аффект, пойми.

Саша с изумлением смотрел на Пухлого, еще надеясь, что тот шутит. Но Пухлый, кажется, не шутил.

Вот было бы здорово, думал Пухлый, если бы ему удалось расколоть этого субчика — на голой психологии, без Палыча и всяких там спецприемов. Сразу бы зауважали, поняли бы, что он настоящий сыщик. Ради этого уважения Пухлый, собственно говоря, и пошел работать в розыск. Ни в армии, ни раньше, в техникуме, Пухлому этого добиться не удавалось.

— Какая оборона? Какой аффект? — Саша тоже зашептал. Поверив в искренность Пухлого, он стал рассказывать о том, как они сидели за столом, как пришел и ушел Витек, как все разошлись под утро. Казалось, что до прихода Палыча он сумеет убедить Пухлого в том, что не имеет отношения к безобразному трупу.

— Там же целая толпа была, — Саша вдруг удивился этой простой мысли. — Ты спроси у людей!

— Уже спрашивали, пойми, — печально вздохнул Пухлый.

— И что?

— Не в твою пользу. - Пухлый снова вздохнул, - Я ж говорил, что мы просто так никого не сажаем.

Саша не успел ничего возразить, потому что в кабинет вошел Палыч. В руках у него был небольшой ящик из черной пластмассы.

— Детектор лжи, — Палыч поставил устройство на стол и любовно погладил крышку. — Сейчас мы тебя будем проверять.

Вообще-то Палыч был на все руки мастер и большой выдумщик. Он мог и утюг починить, и крышу перекрыть, и «москвич» с закрытыми глазами разобрать. Обстоятельный мужик, крепкий. Детектор лжи он сам собрал и очень своей поделкой гордился. На самом деле это был обычный полевой телефон. Крутишь ручку и вопросы задаешь. Напряжение маленькое, а сила тока большая: убить не убьет, но язык развяжет быстро. Учебник физики для средней школы и никакой тебе психологии. Потому что не любил Палыч все эти заумные разговоры и, вообще, всякого рода интеллигентов и пидарасов.

Пухлый посмотрел на Сашу — я, мол, тебя предупреждал, — и, откинув крышку, стал вытаскивать из ящика разноцветные проводки. Эти проводки он старательно прикрутил к Сашиным мизинцам, проверил, хорошо ли держатся.… Ну, вот, готово. Можно начинать.

— Ну что, Шурик? Будем разговаривать или как? — Палыч закурил и медленно выпустил дым Саше в лицо.

— Я уже все ему рассказал, — кивнул Саша на Пухлого.

— Значит, «или как», — и Палыч несколько раз крутанул ручку аппарата.

Саша никогда не знал, что может так орать. Бывает, дотронешься случайно до оголенного электрического провода, матернешься и мгновенно отдернешь руку. А когда это длится несколько секунд, когда кажется, будто лопаются глаза и останавливается дыхание, тогда и будешь орать так, как Саша в тот момент. И расскажешь все, что требуют.

Палыч это хорошо знал. Он хоть и не любил интеллигентов и пидарасов, но по роду деятельности изучил всех этих людишек, состоящих из одного говна.

Пухлый в это время навалился на испытуемого сзади, не давая пошевелиться и порвать так аккуратно прикрученные проводки.

— Больно, Шурик? — участливо спросил Палыч. — Наверно что-то замкнуло. Сейчас еще разик попробуем.

При одной мысли о еще одном разике Саша покрылся холодным потом.

— Я же все рассказал, я больше ничего не знаю, — у него еще оставалась надежда на то, что Пухлый его поймет, Палыч поверит, а Начальник придет на помощь. — Люди вы или нет!?

— Нет, Шурик, мы не люди, пойми. Мы менты. — философски заметил Пухлый. — Работа у нас такая, — и снова навалился на Сашу сзади.

***

А что делал я в это время?

Ничего особенного – бегал по делам, просил и требовал, ругался и убеждал, договаривался и вникал в ситуации. Обычный рабочий день. Вечером жена сказала, что несколько раз звонил какой-то парень — вроде бы кого-то увезли в милицию и не выпускают, спрашивал, как меня срочно найти. Больше вроде бы ничего.

Пухлый тем вечером поведал матери — своему единственному восхищенному слушателю, как он, благодаря умелой оперативной работе, раскрыл очередное убийство. И мама радовалась успехам сына.

А Палыч, испив за ужином пару бутылочек пива, смотрел вполглаза телевизор и рассказывал сидящему на коленях сыну о том, что такое хорошо, а что такое плохо. Сын, найдя в шкафу старую отцовскую фуражку, с которой начинается родина, примерял ее перед зеркалом. Сыну было, чем гордиться: папа ловит преступников, папа большой и сильный.

Ни мама Пухлого, ни сын Палыча, ни множество других людей, живущих обычной жизнью, не знали, что человек состоит из одного говна. Саша тоже этого не знал до встречи с Палычем.

После очередного разика он попросил бумагу, ручку и чистосердечно, без всякого давления, а только из желания помочь следствию написал, как на почве внезапно возникших личных неприязненных отношений убил Витька. Ударил его ножом в голову. Дата, подпись…

Все, Шурик! В нашей стране жить и ни разу не сидеть — это в падлу, пойми. Теперь можно звонить Вове — следователю прокуратуры.

***

Труп Витька был обнаружен в субботу утром недалеко от понтонного моста в протоке Зеленого острова.

Следователь Вова выезжал на место и провозился почти все выходные. На голове трупа в правой височной области была глубокая рана — явный признак насильственной смерти. Сразу же было возбуждено уголовное дело по факту умышленного убийства. Установили личность потерпевшего, место жительства, связи и тех, кто последним видел Витька. Его приятель показал, что они смотрели на салют, потом Витек ушел в насосную к Аслану. Вечером взяли Аслана. Но он не при делах — отпустили. Вышли на Герасимова, с которым у Витька была ссора. Герасимов, хоть ранее и не судим, но официально не работает, жену с ребенком бросил. Скользкий тип - надо брать.

Следователь Вова за три года работы проявил себя как грамотный специалист, имел несколько поощрений, хорошие показатели в работе и был в резерве на повышение. Некоторые его коллеги работали потому, что им нравилась власть, должностное положение, красная книжечка в кармане. Вова же относился к этому почти безразлично. Конечно, приятно осознавать себя причастным к тайнам, быть в некотором роде избранным, но основной интерес он видел в самом процессе познания неизвестного, в движении от нуля к единице, от тьмы к свету. Ему нравились новые ситуации, нравилось рассуждать логически, подмечать острым глазом, сопоставлять мелочи.

Вот и сейчас, прочитав «чистосердечное признание» этого Герасимова, Вова сразу же заметил досадную мелочь. Герасимов писал, что убил Витька и перетащил труп по улице, ведущей от Театральной площади вниз, к Дону. Там он якобы бросил труп в воду. А труп был обнаружен в пяти километрах выше по течению! Как труп туда приплыл? Неувязочка.… Значит, врет Герасимов, темнит.

При допросе в присутствии дежурного адвоката Герасимов полностью подтвердил то, что написал в «чистосердечном признании» и просил учесть это при назначении наказания. Вова хотел его немного «покрутить», поймать на противоречиях, но адвокат из-за спины Герасимова показывал на часы - мол, уже поздно, пора по домам.

Хорошо этим адвокатам — вольные люди, ни за что не отвечают, сроки у них не горят. А без них сейчас нельзя — право на защиту, так сказать. Даже у таких подонков, как Герасимов. Впрочем, прокурор правильно говорил, что процессуальный кодекс не догма, а руководство к действию. Нужен творческий подход.

За окном было уже темно, накрапывал противный мелкий дождь. Вова хоть и был человеком творческим, но с утра ничего не ел. Хотелось домой, в тепло. Он брезгливо посмотрел на Герасимова: морда красная, помятый какой-то, взлохмаченный, взгляд отводит. Вот такие, как он, напьются до поросячьего визга, а потом мочат друг друга ножами.

Быстро подписали протокольчик и разошлись. Уходя, Вова заскочил к Палычу и указал на неувязочку.

***

Утром мы встретились с Чапой. Он толком ничего не знал. Рассказал, что весь день простоял около райотдела. Дежурный говорил, что никакого Герасимова у них нет, хотя Чапа своими глазами видел, как Сашу утром туда привели. Он за ними на машине ехал. А вечером Сашу на милицейском УАЗике увезли в неизвестном направлении. Ночью у Саши дома был обыск, изъяли всю одежду, а зачем — неизвестно.

— Если бы что-то было, я бы знал, — Чапа не мог стоять на месте и описывал вокруг меня круги. — Как вы думаете, что это может быть?

Могло быть все что угодно, но по всем признакам — ничего хорошего.

Днем я встретился с Сашей. Я никогда не спрашиваю у клиента, совершил ли он преступление. Сочтет нужным — сам скажет. Моя задача — оказать ему юридическую помощь, выяснить, доказана ли его вина. Не адвокатское это дело судить или обвинять своего клиента. У государства и без меня достаточно для этого сил и средств.

Шаркая по полу кроссовками без шнурков, Саша молча сел на привинченный к полу табурет.

— Я вас ждал вчера, — не поднимая глаз, сказал он. — Теперь, наверно, поздно.

— Давай поговорим, — предложил я.

Закурили. Я заметил, что у парня дрожат руки.

— Вот, человека убил. Ножом. - наконец произнес он и посмотрел на меня. Что-то в его взгляде мне показалось странным. Я удивленно поднял брови, но Саша поспешно приложил палец к губам, показывая головой на стены и потолок. Нас, мол, прослушивают.

Конечно, людям интересно послушать, о чем адвокат наедине разговаривает с клиентом, но в данной ситуации это не имело значения. Я увидел перед собой сломанного человека, которому нужна не только юридическая помощь. И я уже догадывался, что могло произойти за те сутки, пока никакого Герасимова в райотделе не было.

Саша наклонился к моему уху и отчетливо прошептал:

— Я никого не убивал. Помогите мне, — и снова сел на табурет.

Любой адвокат знает, что защищать невиновного человека намного сложнее, чем остальных. Остальным можно уменьшить срок, изменить квалификацию действий, исключить пару эпизодов. Это решаемые задачи, это технология. Но когда речь идет о невиновности, это уже политика. Вся наша демократическая система судопроизводства становится на дыбы, чтобы этому воспрепятствовать, потому что просто так у нас не сажают. Пусть меня поправят, если я ошибаюсь.

Сломанный человек — не боец. Для того чтобы бороться, нужно сначала выпрямить спину и поднять голову. Поэтому я сказал:

— Какого черта ты шепчешь!? Говори громко!

Саша съежился и молчал.

— Говори, — я показал на стены и потолок, — пусть слышат!

— Я не убивал, — произнес Саша. И вдруг, закрыв лицо руками, заплакал, как ребенок.

Он рассказал мне обо всем, что с ним произошло. После того как следователь Вова обратил внимание Палыча на неувязочку, Сашу повезли в изолятор. По пути заехали на Зеленый остров к понтонному мосту, возле которого был найден труп Витька. Палыч сказал, что сейчас застрелит Сашу при попытке к бегству, и достал пистолет. После этого прямо в УАЗике Саша написал еще более чистосердечное признание о том, как в коляске мотоцикла Аслана вывез труп на Зеленый остров.

В то время, когда мы с Сашей разговаривали, Вова с Палычем выворачивали наизнанку коляску мотоцикла, который без аккумулятора уже третий месяц стоял в сарае у Аслана. Самого Аслана родители сразу после допроса срочно отправили в Осетию к родственникам и этим уберегли от чистосердечных признаний. В коляске видимых следов крови обнаружить не удалось.

Пухлый в это же время прибыл на место убийства и в присутствии понятых составлял протокол. На асфальте возле насосной были зафиксированы бурые пятна, похожие на кровь. Уже значительно позже оказалось, что это гуашь от размытого дождем плаката с поздравлениями в честь Дня города.

Понимая, что нам надо идти хоть на полшага впереди противника, я поехал в судебно-медицинский морг, чтобы первым узнать причину смерти Витька.

***

В морге и на кладбище люди начинают размышлять о вечном. О том, например, как суетна и быстротечна жизнь, каким несовершенным и хрупким оказывается тело, и где в нем хранится любовь, ненависть, страх, талант, вера. Куда потом все это уходит, и остаются ли следы…

Я вспоминаю, как первый раз попал на вскрытие, а потом бежал к ближайшему умывальнику со скудным студенческим завтраком в носовом платке. Санитар морга в клеенчатом фартуке, вскрывая чью-то уже бездушную плоть, советовал представлять себе свиную тушу или курицу. Будешь думать, что это человек, — снова побежишь к умывальнику. Таково мнение профессионала.

Может быть, Палыч как профессионал прав? Просто у нас разные профессии.

Зажав нос платком, я взлетел на третий этаж к экспертам. Выясняю, что труп уже вскрыли, но результаты еще в черновиках. Эксперт, который вскрывал, уехал после дежурства и будет через два дня, а машинистка завалена работой и напечатает акт не раньше, чем через неделю. Результат можно будет узнать только у следователя.

С помощью коробки конфет мне удалось завязать дружескую беседу с машинисткой. Она из кипы бумаг вытащила журнал, нашла нужную страницу и дала на нее взглянуть. Только быстро.

У экспертов-медиков почерк не лучше, чем у врачей, но я неожиданно выхватил из всего текста то, что мне было нужно. Всего два слова. Два замечательных слова, слившихся в единой ритмической фигуре: диатомовый планктон. В результате гистологического исследования в легких Витька был обнаружен диатомовый планктон, дай ему Бог всяческого здоровья! Для кого-то, может быть, это просто непонятное словосочетание, а для нас это звучало как финальная часть бетховенской оды к радости.

Диатомовый планктон — это такие одноклеточные водоросли. Они не могут противостоять течению и являются пищей для других обитателей водоемов. При утоплении человек совершает непроизвольные дыхательные движения, и планктон вместе с водой попадает в легкие. Поэтому обнаружение диатомового планктона служит доказательством наступления смерти от утопления.

Если планктон оказался в легких, значит, Витек попал в воду живым, значит никаких трупов с мотоциклами не было и быть не могло. И не зря я носил свой бывший завтрак в носовом платке.

Теперь я был на три шага впереди следователя Вовы. А с Палычем мы разберемся и без подполковника.

***
Пытки в прокурорской практике стыдливо называют «применением недозволенных методов ведения следствия». Жалобы по этому поводу считаются дешевым адвокатским приемом. Обычно, не установив по прошествии месяца синяков и ссадин на теле задержанного, прокуратура с чистой совестью отвечает, что жалоба рассмотрена, тщательно проверена, но доводы не нашли своего подтверждения.

Наш случай был более оригинальным, чем многие другие. Я не знаю, принадлежит ли Палычу авторство именно такого «недозволенного метода», но в тот раз я встретился с ним впервые.

Прокурор прочитал мою жалобу с живым интересом — надо же, что придумали! Я, правда, не совсем точно уловил — ко мне это относится или к Палычу.

— Все понятно, — моя жалоба аккуратно легла в папку «с личного приема». — Мы вас уведомим в течение месяца.

Живой интерес тут же сменился озабоченностью другими неотложными делами, и в глазах прокурора я уже читал: «Ваша жалоба рассмотрена… доводы не нашли своего подтверждения». Да и как же им найти свое подтверждение, если дело об убийстве Витька дало рост раскрываемости по итогам девяти месяцев на восемнадцать процентов, что на три и две десятых процента больше, чем за тот же период предыдущего года.

Я и сам понимал, что нашим доводам будет очень трудно найти свое подтверждение самостоятельно, без помощи прокуратуры. Поэтому, собственно говоря, мы к вам и обращаемся, как к гаранту законности в этом отдельно взятом районе. Помогите доводам найти свое подтверждение. Помогите человеку восстановить справедливость. Назначьте экспертизу и тогда с чистой совестью ответьте, что жалоба тщательно проверена и дешевый адвокатский прием, как всегда, не сработал. Заранее благодарен.

***
Для того чтобы обнаружить на теле человека электрометки, необходимо вырезать кусочки кожи с пораженными местами. По-простому это называется биопсией.

Эксперты давно и успешно занимались электрометками, но только на уже мертвых телах. Вырезаешь на трупе кусок кожи размером, допустим, десять на десять сантиметров и спокойно исследуешь. Когда эксперты узнали, что предстоит исследовать кожу живого человека, они собрались в кабинете заведующего и стали обсуждать оригинальный случай. Такое в экспертной практике тоже было впервые. Палыч, как оказалось, дал мощный импульс развитию науки.

В операционную Сашу ввели под конвоем. Сержант, похожий на юного пионера, встал на пост у двери. Он с живым интересом слушал разговоры присутствующих о том, в связи с чем проводится экспертиза. Когда дверь в операционную закрылась, и мы остались вдвоем, сержант сделал безапелляционный вывод:

— Брехня все это. Я бы никогда не признался, если бы не убивал.

Многоопытный ты мой пионер-герой, много ли всей этой брехни видел ты на своем веку? Веришь, наверно, что с тобой никогда ничего подобного не произойдет. Я желаю тебе и всем остальным, чтобы так оно и было.

***
Как это ни покажется странным, точечные ссадины на мизинцах Герасимова оказались электрометками. Такие повреждения имеют настолько характерные признаки, что их невозможно с чем-то перепутать. Этого, однако, оказалось недостаточно для того, чтобы доводы нашли свое подтверждение. Тщательной проверкой было установлено, что Герасимов, находясь в камере, пользовался самодельным кипятильником. В результате неосторожного обращения с этим устройством его пару раз и шарахнуло током. Причем первый раз в верхнюю фалангу правого мизинца, а второй раз - в верхнюю фалангу левого мизинца. Это подтвердили два бомжа, находившиеся в одной камере с автором жалобы. В совокупности с объяснениями Палыча и Пухлого версия звучала убедительно. Во всяком случае для гаранта законности. На основании изложенного доводы уткнулись в бетонную стену камеры, в которой никогда не было ни одной электрической розетки, и опять не нашли подтверждения.

Вышестоящий Гарант официально согласился с таким ответом, но неофициально заметил, что все это, конечно, безобразие и надо с этим бороться. Но есть и более серьезные вопросы. Преступность растет, текучесть кадров в милиции огромная, работать за мизерную зарплату никто не хочет.

Это совершенно правдивый рассказ о том, как Одиноковы хотели из канадской провинции Нью-Брансуик добраться к дочке во Флориду на Рождество...

Вообще-то говоря, Фредериктон появился позже.
А сперва был Галифакс, из которого авиакомпания обещала прямым рейсом доставить нас в Форт-Лодердэйл, что находится, как известно, в южной Флориде.
Однако это было бы слишком удобно, чтобы быть правдой. Поэтому, когда West Jet за месяц до вылета оповестил нас об отмене рейса, мы с Маргаритой понимающе переглянулись, довольные проявленной интуицией, и убедившись, что авиакомпания обещает вернуть деньги, срочно переключились на более надёжную Эйр-Канаду.
Эйр-Канада предложила перелёт в Форт из более удобного нам Сент-Джона, но уже не прямым рейсом, а кривым - через Монреаль.
При отсутствии каких-либо прямых рейсов в нынешнее Рождество мы были вынуждены согласиться и на такой вариант.

За пару недель до Нового года Эйр-Канада прислала нам любезное уведомление, в котором оповещала, что обратный рейс из Форт-Лодердэйла в Сент-Джон они вынуждены отменить из-за закрытия после Нового года аэропорта Сент-Джон, в связи с возникшей его нерентабельностью.
Вот так в наших планах и появился аэропорт Фредериктон.
Это было менее удобно по расстоянию (160 км от дома), но за неимением альтернативы пришлось согласиться.
Вылет был запланирован на шесть тридцать утра, поэтому выехать нам пришлось глубокой ночью.
Прибыв в аэропорт ко времени заявленной регистрации, мы сразу заподозрили неладное.
Здание аэропорта тонуло в темноте. Действительно, как поведал выплывший из темноты секьюрити в маске, аэропорт не работал из-за отсутствия электричества.
Несколько неясных силуэтов слонялось в потёмках по аэровокзалу в поисках скамеек.
И только блестящие белизной туалеты были великолепно освещены вспомогательным генератором.

Вскоре к немногочисленным пассажирам вышел смущённый мужчина, руководитель служб аэропорта, который объяснил, что причина аварии ему непонятна
(а ведь наверняка где-то просто выбило предохранитель), и что он уже сообщил в городскую электрическую компанию о возникших неполадках.
Однако (в связи с рождественскими каникулами) электрический диспетчер пока не организовал выезд дежурной бригады, поскольку не может никого из этой бригады разыскать. Руководитель аэропорта предложил всем нам наполниться терпением и вместе с ним надеяться на успешный поиск электрика, который, по его мнению, рано или поздно обязательно должен обнаружиться.
А самолет до Монреаля, порадовал он пассажиров, уже давно готов к вылету!
И, можно сказать, с нетерпением бьёт шасси о взлётную полосу.


Мы погрузились в задумчивое ожидание, с надеждой встречая каждый подъезжающий к аэропорту автомобиль,
рассчитывая на то, что это, наконец, прибыла аварийная служба.
Тем временем наш стыковочный борт из Монреаля улетел без нас, а Эйр-Канада, извинившись за недоразумение, эффективно пересадила нас на завтрашний девятичасовой рейс, благородно сохранив за нами забронированные места.
Ещё через час снова появился начальник аэропорта и с удовольствием сообщил, что электрики нашлись.
Правда, в связи с праздниками, они не могут проявить ожидаемой от них мобильности и прибудут в аэропорт после обеда,
поэтому рейс наш откладывается до семи часов вечера.

Рассудив здраво, что плохая определённость всё же лучше хорошей неопределённости, мы решили вернуться домой, чтобы поспать хотя бы пару часов и перекусить,
а потом вернуться обратно.
К шести вечера выспавшиеся и полные оптимизма мы снова прибыли в аэропорт города Фредериктон.
Паркуя авто, мы с удовольствием отметили хорошую работу электриков.
Аэропорт сиял яркими огнями, напоминая неказистую, но вполне прилично украшенную рождественскую ёлку.
Настроение было приподнятым. Регистрация на борт прошла в бодром предновогоднем темпе.
Служащие были как всегда предупредительны, вежливы и хохмили по поводу ночного происшествия.
Вскоре наш пассажирский коллектив собрался в зале вылета, прислушиваясь к голосу стюардессы, которая вот-вот должна была объявить посадку.
Но… время шло, а нас никто не приглашал. Наступило уже восемь часов вечера.
Какая-то суета возникла за стойкой, у которой предполагалась посадка.
В зал вышла рослая и по-канадски румяная стюардесса, которая весело поведала нам о том, что рейс задерживается из-за того, что в самолете обнаружилась нехватка кислорода. Того самого, который накачивает сброшенные с потолка маски индивидуального дыхания при разгерметизации салона.
Все дружно рассмеялись. После ночной темноты это не выглядело слишком драматично.
Тем более, что румяная сотрудница сообщила - кислород нам скоро доставят со склада.
И предложила пассажирам с пользой для себя провести появившееся у нас свободное время.

Нервничала, пожалуй, только одна невезучая супружеская пара, у которых улетал стыковочный рейс в Барселону.
Даже удивительно, как такой пустяк иногда способен изменить характеры людей.
Через час ожидания ещё один пассажир тоже несколько огорчился и был вынужден покинуть наше общество, поскольку его самолёт в Париж уже взлетал без него.
А румяная канадка продолжала нас развлекать. Выйдя в очередной раз к ожидающей её с нетерпением публике, она весело рассказала, что сегодня самолёт по-видимому, не полетит вовсе, так как доставленный нам кислород некому заправить.
В аэропорту не оказалось боеспособного механика, который имеет право совершить эту технологическую операцию.
Что произошло с несчастным специалистом, стюардесса из вежливости нам не сообщила, но, судя по её решительному тону, это был единственный механик во всём Фредериктоне, который что-то соображал в кислородном деле. Кому-то это, возможно, покажется смешным, но для канадцев, которые со школьных пелёнок знают, как трудно получить инженерную лицензию в этой стране, дефицит допущенных до столь ответственного дела специалистов вовсе не выглядит чем-то удивительным.

Рейс был аннулирован, экипаж строем покинул самолёт и, весело перешучиваясь, направился в сторону гостиницы.
А наша несколько обескураженная тусовка переместилась обратно к стойке регистрации в надежде хотя бы перерегистрироваться на утренний рейс до Монреаля.
Ещё три человека дезертировали из нашего коллектива, доложив, что они вынуждены отказаться от поездки в Сидней и Дубаи.
Но большинство пассажиров демонстрировало высокий уровень жизнестойкости и оптимизма.
Маргарита незамедлительно погрузилась в интернет в поисках приличного городского отеля для ночёвки.
Ранее забронированный отель в Монреале безнадёжно пропадал.
И в тот самый момент, когда ещё два пассажира стали проявлять неоправданную нервозность, сотрудник Эйр-Канады на стойке регистрации вдруг радостно объявил, что борт наш всё же полетит! Хотя и с небольшим опозданием.
А именно - его вылет состоится в одиннадцать вечера, поскольку специалист по дозаправке кислорода уже находится в пути и ожидается в аэропорту часа через два.
Вы удивитесь, но специалист летел к нам из Монреаля на встречном рейсе и уже, по словам сотрудника авиакомпании, был в воздухе.
А чтобы мы не волновались, добавил он, и не подумали чего плохого, то в качестве гарантии произведённой им работы, инженер этот полетит обратно в Монреаль вместе с нами тем же отремонтированным им бортом.

Короче говоря, мы повторно прошли процедуру регистрации и досмотра багажа.
Это было несложно. Сотрудники аэропорта подмигивали нам, как старым знакомым, и всячески стремились сделать наше пребывание в зоне их ответственности лёгким и приятным. Переместившись в зал вылета мы стали ждать обещанного на одиннадцать часов вечера вылета.
Однако около десяти у стойки вновь появилась румяная рыжеволосая стюардесса. На этот раз её улыбка была до ушей.
- Дорогие друзья, - обратилась она к нашей уже сплотившейся компании. - В то, что сейчас я вам скажу, вы не поверите, настолько это смешно.
Сегодня мы не полетим вовсе, наш рейс откладывается до завтра.

Одна сентиментальная старушка поинтересовалась, что же случилось с тем самолётом, на котором к нам летит спасительный механик.
Однако выяснилось, что дело вовсе не в механике, который, судя по всему, уже подлетал к Фредериктону. Дело на этот раз было в экипаже.
Узнав, что из-за отсутствия механика рейс отменяется, экипаж отправился в отель.
Но по пути к нему пилоты закономерно решили посетить местный бар. Ведь в эти рождественские дни даже лётчики имеют право на отдых и какие-то поблажки.
И к тому времени, когда их разыскали с известием о вылетевшем на помощь механике из Монреаля, экипаж уже успел несколько нагрузиться виски.
Я уверен, что бедолаги были бы рады лететь и, скорее всего, сделали бы это даже быстрее, чем находясь в трезвом состоянии.
Но строгие канадские правила регламентации допуска не позволяли доверить им штурвал нашего лайнера.

Привычным маршем мы вновь покинули зал посадки и перешли в зал регистрации, чтобы переоформить билеты на утро.
Рейс был повторно аннулирован, начался возврат багажа.
И ещё два молодых человека заявили, что не видят ничего смешного в происходящем, потому что безнадёжно опаздывают на свои рейсы в Европу.
Они покинули аэровокзал с угрюмыми лицами под осуждающие взгляды оставшихся пассажиров.
Сентиментальная старушка трезво рассудила, что с таким негативным темпераментом в Европе им делать всё равно нечего, чем вызвала наше общее согласие.
Процесс новой регистрации был прерван через полчаса, когда телефонный звонок вновь изменил ситуацию в нашу пользу.
Почтително выслушав начальника, сотрудник Эйр-Канады в очередной раз одарил нас лучезарной улыбкой и с удовольствием разорвал только что оформленные на завтра посадочные талоны.
- Друзья, - сказал он самым проникновенным голосом, на который только способен ночной авиационный менеджер. - И всё-таки вы летите сегодня!
И полетите вы на том самолете и с тем самым экипажем, который сейчас везёт к нам механика.
Правда, произойдёт это не раньше, чем механик сделает свою работу, - остудил он общее возбуждение.

Механик приземлился и со своим делом справился оперативно и качественно, как и подобает канадскому лицензированному инженеру.
В последующие двадцать минут регистратор заново распечатал посадочные талоны на ожидающий нас рейс.
После чего мы в очередной раз сдали багаж и опять устремились на посадку.
И уже здесь, на посадке, мы получили прощальный дружеский пинок от аэропорта Фредериктон.
Взглянув на наши посадочные талоны, сотрудник секьюрити на индивидуальном контроле безапелляционно заявил, что не может пропустить по одному и тому же имени столь разных на лицо персон, какими являемся мы с Маргаритой.
Действительно, мы тут же убедились, что нам выдали оба талона на моё имя!
Маргарита побежала на регистрацию, надеясь застать там выдавшего талоны оператора,
а я остался ждать её в зале посадки, раздумывая над превратностями судьбы...

И в это время выключился свет.

Рассказ из книги ростовского адвоката Владимира Лившица о том, как еврейская община Ростова в конце 80-х годов прошлого века выгоняла сапожников из здания синагоги.

Сейчас все знают, где в Ростове находится синагога. А в то, теперь уже далекое, социалистическое время предложение пойти в синагогу означало пойти попить пива. Дело в том, что на углу Газетного и Баумана за покосившимся деревянным забором находилась пивная, которую держали грузины. Пивную называли синагогой.
Это был обыкновенный гадюшник, где продавалось разбавленное жигулевское пиво, но там можно было купить еще и сушеную рыбу. Такая роскошь выгодно отличала эту пивную от других, поэтому в синагоге всегда было полно народу. Кроме местных алкашей, там бывали и приличные люди. К последним, конечно, относился и я.
Мало кто знал, почему пивная называлась синагогой. Однако продвинутые в интеллектуальном отношении люди из числа приличных (в том числе, конечно, и я) знали, что примыкающее к забору пивной серое двухэтажное здание странного вида - это синагога, или бывшая синагога. Точно не знал никто - ни приличные посетители пивной, ни продвинутые в интеллектуальном отношении из числа приличных. В подвале здания какие-то люди шили обувь, что очевидно не было похоже на отправление религиозных обрядов. Массивная дверь здания всегда была заперта, никаких опознавательных знаков не было, свет никогда не горел. По этой причине здание синагоги или бывшей синагоги было окутано тайной.

Солдатская синагога.


В то время, будучи студентом юрфака, я стоял с кружкой пива, рассуждал с друзьями о глобальных проблемах бытия и не мог представить себе, что когда-то, через много лет, приоткрою тайну серого двухэтажного здания. А получилось это так.
Была перестройка. Все стало можно. Алкаши продолжали ходить к синагоге, а приличные люди и продвинутые в интеллектуальном отношении из числа приличных стали заниматься делом. К последним, опять же, относился и я. Я стал адвокатом.

И вот однажды позвонил мне человек, который представился председателем ростовской еврейской религиозной общины. Это был Иосиф Бакшан, или просто Йося.
Он минут сорок рассказывал мне о трудностях жизни вообще (я об этом знал) и еврейской в частности (это тоже не новость), о том, что денег нет (ну, это не ко мне), а в конце разговора сообщил, что хочет выгнать сапожников из подвала синагоги (это уже по моей специальности).
На следующее утро мы встретились с Йосей в синагоге. Но не в пивной, а в настоящей синагоге. Я уже много лет был евреем, но в синагогу попал впервые. Сначала я испытал благоговение, потом восторг и любопытство. Потом мне стало стыдно за себя, свое невежество, атеизм и пионерское прошлое.

Но - к делу. Йося снова много говорил, показывал справки, письма и протоколы. В конце концов стало ясно, что действующая уже полторы сотни лет община нигде не зарегистрирована, а потому ее юридически как бы не существует. Что касается здания синагоги, то оно, обозначенное литерой «А», состоит на балансе соседнего домоуправления, у которого некий Ростовобувьбыт или Обувьснабсбыт, в общем, сапожники, арендует помещение под обувной цех.

Солдатская синагога.


Не было ни субъекта, ни объекта, ни прав, ни обязанностей, ни синагоги, ни евреев!
Уже стало смеркаться, в синагоге зажгли свет. Я увидел расписанные орнаментом величественные стены зала, балкон, множество книг в золоченых переплетах, людей с кипами на головах. Некоторые из них тихо разговаривали между собой, другие, покачиваясь в молитве, разговаривали с Богом.
Все было на месте - и субъект, и объект, синагога, и евреи!
Я представил себе управдома со слесарем, раскачивающихся в молитвенном экстазе, и паспортистку, умиленно смотрящую на них с балкона. Бог был у них на балансе.
Видя мою задумчивость, Йося сказал, что обращался ко многим адвокатам, но помочь никто не смог. А от кого же еще ждать помощи... Хитрый Йося попал в цель, и я решил действовать!

Был составлен хитроумный и многоходовой план, суть которого заключалась в следующем: сначала мы регистрируем устав еврейской религиозной общины, становимся юридическим лицом. Потом мы оформляем право собственности на здание синагоги. После этого начинаем постепенно повышать сапожникам арендную плату до такой суммы, что они сами уйдут. Это займет примерно полгода. Вопрос гонорара, конечно, второстепенный, но его желательно решить в первую очередь, чтобы потом спокойно заняться решением первоочередных задач. Таков был мой план.
Йося от плана был в восторге, но, по его мнению, очередность решения вопросов следовало бы поменять. То есть решать сначала первостепенные вопросы (устав, собственность, сапожники), а потом второстепенные (например, гонорар). Я был, в принципе, согласен, но деньги вперед. Йося не возражал, но предлагал оплатить работу после ее завершения.
Когда спорят два приличных и продвинутых в интеллектуальном отношении человека, всегда можно договориться. Мы договорились о помесячной оплате, и каждый считал, что добился своего: Йося был рад тому, что ежемесячная оплата будет вдвое меньше, чем хотел бы я, а я понял, что моя работа продлится вдвое дольше, чем хотел бы он.

***

Моисей сорок дней сидел на горе, а потом передал евреям Тору, выбивая ее текст на камнях.
Первый в истории ростовских евреев Устав рождался на кухне хрущевской пятиэтажки и был выбит за неделю на раздолбанном «Ундервуде». Кстати, эта печатная машинка была привезена дедом как трофей из Германии, переделана под русский шрифт и подарена бабушке. Бабушка же печатала на ней, работая машинисткой в ЦК компартии Белоруссии. Бесстрастный «Ундервуд» стучал и на фашистов, и на коммунистов, и вот теперь ему выпала честь поработать на иудеев.

Устав состоял из нескольких глав и был очень похож на устав политической партии. Именно поэтому в отделе юстиции Ростовского облисполкома не возникло никаких возражений, и он был принят с первого раза.

В назначенный день мы с Йосей пришли в отдел юстиции получать свидетельство о регистрации ростовской еврейской религиозной общины. Йося надел традиционный хасидский сюртук и шляпу. Он очень волновался. Вместе с нами перед кабинетом стоял представитель баптистской церкви и тоже волновался. Это волнение объединяло конфессии.

Первым в кабинет вызвали баптиста. Когда за баптистом закрылась массивная дубовая дверь, Йося, будучи не в силах одолеть волнение, спросил, где тут туалет и, прихрамывая, побежал в конец коридора. В этот момент нас вызвали. Свидетельство выдавалось на руки только руководителю религиозного объединения, а Йоси не было. Я вытащил из кармана кипу, надел ее голову и вошел в кабинет начальника отдела юстиции.

Вдалеке я увидел ряд туловищ, выстроившихся за огромным столом. Поскольку мы с баптистами были первыми, кто после выхода Закона "О свободе вероисповеданий" решили свободно вероисповедоваться на официальной основе, сверху поступило указание вручать свидетельства торжественно.

Так оно и было. В центре стола одно из туловищ поднялось, и я услышал теплые слова о свободе религии и большой ответственности, которая в связи с этой свободой возлагается на меня, как на... э-э... раввина (так, кажется?) этого религиозного объединения. Со стороны это было похоже на обряд во Дворце бракосочетаний. Я однажды участвовал в таком. Мне предложили подойти к столу и расписаться. Я пошел к столу и уже с близкого расстояния узнал в некоторых туловищах бывших студентов юрфака и даже рассмотрел в их глазах изумление. Я старался держать лицо сообразно обстоятельствам. Они тоже. Начальник отдела юстиции вышел из-за стола, пожал мне руку и торжественно произнес:
- Поздравляю вас, товарищ Бакшан, желаю вам успехов на почве... - тут наши глаза встретились, он узнал меня и поперхнулся, забыв, на какой почве желает мне успехов. Я сдвинул кипу на лоб, как лихой палестинский казак, обозначая этим, что, мол, все в порядке, все свои, не пугайтесь.
-...на почве ортодоксального иудаизма, - тихо закончил начальник отдела юстиции Ростовского облисполкома и вручил мне свидетельство № 2.
Я быстро пошел к выходу, но в этот момент открылась дверь, и в кабинет вошел настоящий Иосиф Бакшан в широкополой шляпе.
- Вы к кому, товарищ? - спросил его кто-то из туловищ, но я вытолкнул Йосю грудью из кабинета.
Так ростовские евреи приобрели статус юридического лица.

***

Но это было только начало. Дальнейшее было похоже не на бракосочетание, а на семейную жизнь с тещей под одной крышей. Поставив Бога на баланс, ни управдом, ни водопроводчик никогда не задумывались о том, как ему живется в синагоге. Они вообще не знали о том, что такое синагога и для чего она нужна.
Но как только речь зашла о том, что эту синагогу нужно отдать, они сразу озаботились государственным интересом. Балансодержатель цепко держал здание и категорически не хотел разжимать пальцы.
Я проводил целые дни в архиве, собирая по крупицам сведения о том, как синагога очутилась на балансе домоуправления. До известных событий 1917 года в Ростове было три синагоги. Та из них, которая интересовала нас, была построена в 80-е годы XIX века на деньги общины специально для солдат-евреев Екатеринославского полка. Большевики закрыли все синагоги, а в 1922 году сдали часть здания солдатской синагоги еврейской общине в аренду. Через шесть лет договор аренды был расторгнут постановлением Андреевского райкома ВКП(б), а оставшаяся часть здания была отдана кукольным мастерским. Стены храма, до сих пор не знавшие кумиров, увидели и Кощея Бессмертного, и Бабу-ягу, и многое другое. Тогда же в подвале здания поселилась артель сапожников. Сразу после войны где-то там наверху вспомнили, что евреи тоже пострадали от фашистов. Появилось соответствующее мнение, и в бывшей солдатской синагоге разрешили отправлять естественные религиозные надобности, но только тихо. Официально никто ничего не отдавал и бумаг никаких не подписывал - просто не препятствовали тому, что евреи перекрыли крышу шифером, периодически ремонтировали фасад, платили коммунальные платежи, налог на землю. Ну, и свечи зажигали по субботам. Так потихоньку и жили.

Я предложил обратиться в суд. Но Йося, помолившись, сказал, что ему было видение и лучше не лезть на рожон, а вежливо попросить. Жизнь выработала два основных способа просить - за деньги или по знакомству. Для применения первого основного способа, как вам уже известно, средств не было. Следовательно, нужно было применять второй основной способ. Разведка донесла, что мать тогдашнего председателя горисполкома зовут Рахиль. Это уже было основанием для применения второго основного способа.
На нескольких страницах я описал историю здания синагоги, собранную в архиве, озаглавив это заявлением на имя председателя горисполкома. Из заявления было видно, что указанное здание строилось на деньги религиозной общины (см. приложения), предназначалось для отправления религиозных обрядов, потом необоснованно было отнято (см. приложения), потом было возвращено, но как-то не совсем, что с точки зрения устойчивости гражданского оборота и национальной политики партии идет вразрез. И вот теперь, в эпоху демократизации, гласности и свободы вероисповедании хотелось бы. Но не получается. Помогите решить вопрос.

Я записался на прием и взял с собой Йосю, попросив его надеть на себя самое религиозное одеяние, которое у него имеется. дело в том, что Йося в прошлой жизни был зубным техником и вне стен синагоги в обычной одежде не создавал впечатления глубоко религиозного человека. А именно такое впечатление необходимо было произвести на главу города.

Солдатская синагога.


И вот мы в огромном кабинете. Надо отдать должное Иосифу Бакшану - в его облике чувствовалась как минимум двухтысячелетняя скорбь еврейского народа. Он вел себя так, будто председатель горисполкома пришел к нему за советом о том, как правильно истолковать недельную главу из Торы. Он не проронил ни одного лишнего слова. Он был кроток, краток и корректен. Впрочем, мне тоже не пришлось много говорить, поскольку председатель, прочитав наше заявление, вдруг сказал, что в силу некоторых обстоятельств (что вы говорите?!) он очень интересуется историей еврейского народа и наша просьба ему близка и понятна. Не откладывая дело в долгий ящик, он в левом верхнем углу заявления написал наискосок резолюцию для начальника городского бюро технической инвентаризации: «Тов. Вейсенберг. Зарегистрируйте здание синагоги за Ростовской еврейской религиозной общиной. Подпись. Дата», - и отдал это мне в руки, чтобы сократить почтовый пробег.

Так должен чувствовать себя человек, который лег на операционный стол и приготовился К резекции желудка, а доктор дал ему таблетку и сказал, что теперь все будет в порядке. Мы молча вышли из величественного здания бывшего горкома КПСС, молча прошли квартал, остановились, и только потом Йося тихо попросил меня еще раз показать ему заветную бумагу с резолюцией. Я показал.
На правом глазу Йоси появилась скупая мужская слеза, а потом прохожие видели, как около кинотеатра «Буревестник» бородатый мужчина в странном длиннополом то ли сюртуке, то ли пальто, сдвинув на затылок шляпу, обнимал другого мужчину. Надо ж так напиться с утра!

***

Вы, наверно, подумали, что на следующий день синагога снова стала собственностью евреев? Меня ваша наивность просто удивляет.
Конечно, с начальником городского бюро технической инвентаризации тов. Вейсенбергом проблем не было. Он тоже наложил резолюцию для нижестоящего товарища, угостил чаем и пожелал успехов на почве ортодоксального иудаизма.
Но на этом действие таблетки закончилось. Нижестоящий товарищ, закрыв дверь кабинета, чтобы никто не слышал, широко улыбнулся и сказал:
- Что, жиды, здание получить захотели? Щас получите!
Я оценил откровенность нижестоящего товарища и указал на две резолюции его начальников.
- Да они такие же, как ты, - открыл мне глаза на мир нижестоящий товарищ и стал разъяснять, что для регистрации за общиной здания нужно сначала получить отвод земли под ним. Нормативной базы для этого еще нет, поэтому придется с годик подождать, потом оценить здание, потом, может быть, выкупить его, после этого ...
Не дожидаясь того, что будет после этого, я тоже широко улыбнулся и с употреблением ненормативной лексики разъяснил нижестоящему товарищу, где бы хотел видеть его лично, а также всех его близких родственников, круг которых определен федеральным законом.
Все! Будем судиться.

***

В действовавшем тогда законе о собственности была такая норма, в силу которой гражданин или юридическое лицо, не являющееся собственником, но добросовестно и открыто владеющее как собственник недвижимым имуществом не менее пятнадцати лет, приобретают право собственности на это имущество.
Те, кто не понял, могут вернуться к предыдущему предложению. А остальные поймут, что мы должны были доказать в суде тот очевидный факт, что еврейская община давно относилась к зданию синагоги как к своему. Доказывать этот факт я решил просто, но изящно.
Я попросил Йосю дать мне список потенциальных свидетелей того, что в течение последних пятнадцати лет - нет, лучше двадцати или тридцати лет - в синагоге молились, за синагогой ухаживали, как за собственностью, несли расходы на ее содержание и т.п. На следующий день Йося дал мне такой список. Но предупредил, что некоторые из списка непростые люди и разговаривать с ними буду я сам. У него нервы не в порядке и, вообще, больная нога.

В списке лиц, подлежащих вызову в судебное заседание, самым молодым был Михаил Моисеевич Варшавер 1919-го, насколько я помню, года рождения. Это милейший человек, с которым я легко договорился о встрече, хотя он так и не понял, зачем доказывать очевидное. Но, если надо...

С остальными было сложнее.
Старшее поколение помнит двух братьев Портных — Мишу и Яшу. Они действительно были портными, причем Яша пошивал в основном мужскую одежду, а Миша - женскую. Или наоборот. Я родился в то время, когда одежду, хоть и с трудом, можно было купить в магазине, поэтому не застал зенита славы братьев. Говорят, к Портным-портным записывались в очередь за полгода и по протекции. Оба еще в детстве приехали в Ростов из Румынии, были виртуозами своего дела, красивыми, вальяжными и сохранили такой характерный акцент, который не снился даже одесситам. Братья регулярно посещали синагогу, хорошо знали Тору и соблюдали субботу даже в те годы, когда за это могли и посадить. Яша к тому же прекрасно пел на древнееврейском языке и был кантором.

И вот я звоню Мише Портному.

- Здравствуйте, Михаил Иосифович, моя фамилия Лившиц, я адво...
- Я знаю...
- Тут такая ситуация со зданием...
- Я знаю...
- Очень хорошо. Я хочу, чтобы вы пришли в суд и...
- Я знаю...
- Замечательно! Вы придете?
- Я бы не ходил...
- Э-э... То есть вы не придете?
- Я бы не ходил...
- Простите, Михаил Иосифович, я не совсем точно уловил ваш ответ - вы не придете или вы да придете?!
- Я бы не ходил...

"Вот за это их нацию и не любят», - подумал я и хотел уже сказать Мише Портному то, что сказал бы ему любой нормальный казак из станицы Доломановской. Но сдержался из чисто тактических соображений. Сослагательное наклонение ответа меня сбивало с толку, но все-таки давало надежду.

- Михаил Иосифович, - продолжил я, - вы бы не ходили, если бы что?
- Мало ли что...
- Ну, например?
- Мало ли что... Сейчас такое время.
- А какое сейчас время? Раньше было по-другому? Вам каждый день синагоги раздавали?
- Когда нужно быть?
- Завтра в десять в синагоге... Вы придете?
- Я подумаю...

Меня предупредили, что по какой-то причине Яша с Мишей не общается уже лет десять. Там какая-то сложная ситуация, то ли Миша обидел Яшу, то ли Яша обидел Мишу, но лучше про Мишу в разговоре с Яшей не упоминать. И наоборот.
Звоню Яше с учетом этого обстоятельства:

- Здравствуйте, я адвокат, моя фамилия Лившиц.
- И что?
- ...и я бы с вами хотел поговорить насчет здания синагоги.
- И что?
- Я собираюсь обратиться в суд, и мне нужно, чтобы вы дали показания.
- И что?
- Ну, вот, надо, чтобы мы встретились, поговорили предварительно.
- А вы Мише звонили?
- Да.
- И что?
- Он придет.
- Тогда зачем вам нужен я? С ним и говорите.
Я понял, что совершил ошибку, и стал ее исправлять.
- Миша еще точно не решил. Мало ли что...
- И что?
- Тогда вы дадите показания.
- Так вам кто нужен - я или Миша?
- Мне здание синагоги нужно! А вам и Мише на это наплевать, как я понимаю. Поэтому, если не хотите, можете завтра в десять не приходить в синагогу на второй этаж в кабинет Йоси. Там будут все.

На следующее утро, когда я жарил себе традиционную холостяцкую яичницу, раздался телефонный звонок. Я взял трубку.
- Лившиц? - без всякого приветствия, но с очень характерной интонацией спросили на том конце.
- Да, а кто это?
- Лившиц, поговорите со мной, я дядя Нёма.

Солдатская синагога.



Я вспомнил список лиц, подлежащих вызову в судебное заседание. Дядей Нёмой мог быть только Гительмахер Наум Исаакович. Он был возчиком и всю жизнь катал детей на пони в городском саду. Говорили, что ему всегда не хватало двух копеек до миллиона. Это он сумел доказать властям, что революционер Драпкин (партийный псевдоним Гусев, чьим именем названа улица в районе Лендворца) - это его родственник, а не просто однофамилец его жены, и явочная квартира революционера находилась как раз в том одноэтажном доме, где жил дядя Нёма с семьей. Во дворе дома он держал своих лошадей.

Дом сделали памятником истории, повесили на нем мемориальную доску, а потом выяснилось, что дома в том районе подлежат сносу. Снесли все, кроме, конечно, исторической ценности. Дом этот до сих пор стоит среди современных многоэтажек в переулке Островского между Большой Садовой и Пушкинским бульваром. Из этого дома дядя Нёма уезжал в Америку и, говорят, таможенники плакали, глядя на то, что он увозит с собой. Предполагаю, что плакали они не потому, что дядя Нёма их обидел. У него на все было разрешение.

Все это и многое другое я узнал позже, а сейчас я слышал в телефонной трубке сплошной текст без пауз, в которые можно было бы вставить хотя бы междометие. При этом дядя Нема имел полный рот дикции и плевать хотел на падежи.

- ...я являюсь собственный корреспондент газеты "Советиш геймланд", я знаю иврит, я знаю идиш, кто сейчас знает идиш? Вы знаете идиш, Лившиц? Вы не знаете, это никому не нужно. А я знаю. Я предлагал Йосе открыть курсы для детей. Пусть учат языка на котором говорили их бабушки. Но ему же ничего не нужно, этому Йосе. Никому ничего не нужно. Он себя окружил этими негодяями и ворами. Вы знаете, кого я имею в виду. А я являюсь собственный корреспондент газеты "Советиш геймланд", я знаю иврит, я знаю идиш...

Суд начался буднично: «Слушается дело по заявлению ростовской еврейской религиозной общины... В суд явились стороны...» и т.п. Я рассказываю суду о том, чего мы хотим. Представитель балансодержателя объясняет суду, почему это невозможно. Суд приступает к допросу свидетелей.

Первым решено было выпустить дядю Нёму.
Он вошел в зал судебного заседания с готовностью рассказать все, о чем бы его ни спросили, и даже более того. Поздоровался с секретаршей. Та показала ему глазами на судью, сидевшую в центре огромного стола. «Извините, не заметил», - снова поздоровался дядя Нёма. Видно было, что он волнуется.
Воцарилось молчание. Судья Вера Николаевна искала в папке с делом какую-то бумажку, а дядя Нёма, который, видимо, так долго никогда не молчал, стал делать мне руками и глазами знаки, как бы означавшие вопрос - можно ему уже начинать или еще рано.
- Вы вызваны в суд в качестве свидетеля, - произнесла Вера Николаевна, - сообщите суду свою фамилию, имя и отчество.
Дядя Нёма, обрадовавшись, что с ним наконец заговорили. поднял руку В примирительном жесте и сказал:
- Зовите меня просто дядя Нёма.
Судья, не ожидавшая такого ответа, в изумлении подняла глаза на дядю Нёму и сказала, что ее интересует, как записать в протокол его фамилию, имя и отчество.
- Зачем так официально? Просто дядя Нёма и всё. Меня так все называют.
- Мне как раз нужно официально, потому что это суд. Нам в протокол нужно записать ваши данные, - судья попыталась сделать строгое лицо, но, глядя на дядю Нёму, она не смогла сдержать улыбку.
- Что я вам расскажу, - Нёма перешел на доверительные интонации, - к нам приезжали раввины из Америки, и они хотели меня найти. Так они спросили - где дядя Нёма? И им сразу сказали. Меня все знают. Я живу в доме Драпкин. Вы знаете Драпкин? Он был революцьонэр.

Первой не выдержала секретарь судебного заседания. Она бросила ручку на стол, закрыла лицо руками и беззвучно затряслась. Глядя на нее, не выдержал наш процессуальный противник из исполкома.
- Послушайте, дядя Нёма, - попыталась взять ситуацию под контроль Вера Николаевна, - существует определенный процессуальный порядок. Свидетель должен сообщить суду фамилию, имя и отчество, и эти сведения записывают в протокол. Понимаете?
Дядя Нёма не понимал. Он недоуменно посмотрел на меня и громко спросил:
- Лившиц, я что-то не то сказал? Они мне сегодня дадут говорить или они мне сегодня не дадут говорить? Для чего вы меня сюда вызывали?

Дядя Нёма начинал нервничать, и этого нельзя было допустить. Я подозвал его к своему столу и тихонько стал объяснять, что это, мол, такой порядок, тут так положено - назвать фамилию, имя и отчество. Формальность такая. А потом уже можно будет рассказать то, о чем мы договаривались. Дядя Нёма не унимался и шипел мне в ухо:
- Зачем этих формальностей? Я им все расскажу, и они сами сделают выводы.
В это время секретарь передала мне записку с просьбой написать на листочке фамилию, имя и отчество дяди Нёмы. Я написал. Казалось бы, вопрос исчерпан. Но это только так казалось.
- Ваш год рождения? - уже с опаской спросила судья.
- О-о! Это интересный вопрос. Мне много лет, и я давно живу в Ростове. Меня все знают. Я ведь являюсь собственный корреспондент газеты "Советиш геймланд". Я пишу статьи. Их читали даже в Америке. Кстати, сюда недавно приезжали раввины из Америки, так они сразу спросили дядю Нёму...

Солдатская синагога.


Теперь настал черед судьи. Она приложила к глазам носовой платок, затряслась и стала постанывать тонким голосом. А ведь дядя Нёма еще не начинал давать показания!
Сочувствующие в коридоре через открытую дверь услышали стоны судьи и, не понимая, что происходит, стали перешептываться. В коридоре поднялся гул. Те, кто стоял ближе к дверям зала, рассказывали стоящим сзади, а эти, в свою очередь, передавали дальше. На улице поняли, что дядя Нёма набросился на судью. Ей стало плохо, и уже вызвали скорую помощь. Синагоги теперь не видать, а Нёму арестуют. "И поделом", - злорадствовали те, кто придерживался версии о том, что именно Нёма на своих лошадях ночью вывез шифер, которым должны были крыть крышу синагоги после войны. "Вы посмотрите на его дом, - говорили они, - какая у него крыша. Это что, с неба свалилось?" Противники вспомнили, что Миша Портной в ту пору был председателем общины и отвечал за стройматериалы, и только он мог ими распоряжаться.
Спор продолжился уже на улице, так как всех спорящих попросили выйти из коридора. Оставшиеся еще несколько минут кричали друг на друга, призывая к тишине.

В это время Вера Николаевна немного успокоилась и официальным тоном обратилась к дяде Нёме:
- Гражданин Гительмахер, вы предупреждаетесь об ответственности за дачу заведомо ложных показаний и за отказ от дачи показаний. Вам понятно?
По выражению лица дяди Нёмы было видно, что он впервые слышит такие словосочетания и не понимает их смысла.
- Правду нужно говорить суду, понимаете? - перевела сказанное на обычный язык Вера Николаевна. Наум Исаакович, оскорбившись, поджал губы:
- Когда я был маленьким, папа мне всегда говорил: "Нема, никогда не ври, говори только правду". И я всегда говорю только правду.
Дядя Нёма прислушался к своим словам, оценивая их как бы со стороны. На его лице отобразилось удивление. Потом он оглянулся в коридор, где у двери стоял Миша Портной, ожидающий своей очереди, и добавил:
- Не то что некоторые. Вы знаете, о ком я говорю. Они думают, что можно невиновных людей оговаривать, и им все сойдет с рук! Я являюсь собственный корреспондент газеты "Советиш геймланд", меня знают даже в Америке ...
Понимая бесполезность сопротивления, Вера Николаевна вполголоса обратилась ко мне:
- Что он должен был показать суду?
- Он должен был показать, что с 1945 года община открыто и добросовестно владела зданием синагоги, ремонтировала его за свой счет, платила земельный налог, коммунальные платежи, красила фасад, перекрывала крышу шифером...
- Вот именно, - услышав сигнальное слово, произнес дядя Нёма. Лицо его стало серьезным и жестким. - Этот шифер я обменял у майора-интенданта на тушенку и привез в синагогу. А ночью шифер исчез. Все знают, кто это сделал.
- Этот вопрос сейчас не рассматривается, - заметипа Вера Николаевна.
- Как это не рассматривается?! - дядя Нёма обернулся ко мне. - Лившиц, дорогой мой, скажите им! Как это не рассматривается?!

Что я мог сказать им? Что дядя Нёма очень не любит поговорить и нашел подходящую трибуну? Что ему выпала счастливая возможность рассказать всю правду, как учил его в детстве папа? Или о том, что применительно к ч. 3 ст. 7 Закона "О собственности в РСФСР" это очень важное доказательство?
Я оглянулся на Йосю с немой просьбой о помощи. Йося стал делать дяде Нёме энергичные знаки и шептать на весь зал: "Нема, бекицер! Уже выходи!"
Заметив Йосины знаки, дядя Нёма отмахнулся от него и подошел вплотную к судейскому столу.
- Как ваше имя-отчество? - спросил он судью.
- Вера Николаевна.
- Вера Николаевна, послушайте меня. Вы такая интересная, - Нёма накрыл своей деревянной ладонью судейскую руку, - вот я вам сейчас все расскажу, и вы потом сами сделаете выводы. У вас не возникнет никаких вопросов.
- у меня к вам уже нет никаких вопросов. Спасибо, вы можете идти, - как можно более спокойным тоном сказала судья, одновременно делая мне знаки, чтобы я увел дядю Нёму.

Мы с Йосей подошли к собственному корреспонденту с двух сторон и, взяв его под локти, стали тихонько подталкивать к выходу. Неожиданно для нас дядя Нёма не стал сопротивляться и гордо вышел из зала.
- У вас еще есть свидетели? - спросила Вера Николаевна.
Я утвердительно кивнул.
- Такие же?
Я вздохнул. После этого был объявлен перерыв на обед.

Послеобеденное отделение нашей программы открывали братья Портные.
у Якова Иосифовича вопрос о фамилии, имени и отчестве тоже первоначально вызвал затруднения. Вместо ответа он надолго замолчал и, когда судья поинтересовалась, понимает ли он ее, Яша вдруг четко ответил:
- Нет! Я очень волнуюсь. А когда я волнуюсь, я начинаю говорить по-румынски.
Теперь надолго замолчала Вера Николаевна. Обычно рассмотрение дела об установлении фактов, имеющих юридическое значение (так называемые дела особого производства) занимает у судьи семь с половиной минут. Ну, если учитывать удаление суда в совещательную комнату и вынесение решения, то восемь минут. Сейчас шла уже сто девяносто пятая минута, до обеда был заслушан всего один свидетель, а в коридоре томилось еще шесть таких же. Производство по делу становилось слишком