Блог клуба - Идём в музей.

Базарная площадь до революции.

Второй этаж крытого рынка.

Крытый рынок.

"А сфотографируй меня с сыром!"

Декор крытого рынка.



Как коренная нахичеванка напишу о самом ярком и одном из старейших мест Нахичевани - Нахичеванском базаре.
В XVIII веке указом императрицы Екатерины II крымским армянам было даровано право жить у нас на Дону. Это делалось для того, чтобы ослабить Крымское ханство. На 100 лет армяне, поселившиеся на Дону, были освобождены от налогов и не служили в российской армии. Своё новое поселение армяне назвали Нор-Нахичеван, впоследствии поселение разрослось и стало городом Нахичеванью-на-Дону. Нахичевани удавалось вплоть до конца 1920-х годов оставаться самостоятельным городом, потом она была присоединена к Ростову-на-Дону и стала одним из его районов - Пролетарским. Границей между Ростовом и Нахичеванью была современная Театральная площадь.

Это могила деда моего мужа - Скворцова Василия Романовича. Возле могилы - мои свёкры.


Как и многие тысячи советских людей, в начале войны он был призван в Красную Армию. Вскоре Василий Романович попал в плен. Лагерь советских военнопленных, находившийся на территории Польши, был просто полем, огороженным со всех сторон колючей проволокой с вышками охраны по периметру. Не было даже бараков. Была поздняя осень, днём лил дождь, а по ночам - мороз. Красноармейцы были в летней форме. Чтобы хоть как-то выжить, прятались от дождя и мороза под трупами умерших от болезней и ран советских солдат (трупы не выносились с территории лагеря). Василий Романович потом рассказывал, что по ночам мокрая пилотка намертво примерзала к голове. До самой смерти он мучился страшными головными болями. Дважды Василий Романович бежал из плена, и оба раза был пойман и возвращён в лагерь. Лишь с приходом Красной Армии узники лагеря были освобождены. К счастью, Василия Романовича минула участь советских воинов, которые после фашистских концлагерей отправлялись в сталинские. Василий Романович служил в хозяйственной части, дошёл до Берлина, но не сразу по окончании войны был демобилизован. Ещё год он работал на восстановлении разрушенного Берлина, и лишь в 1946 году вернулся в свой родной хутор Куго-Ея Егорлыкского района Ростовской области. Никаких боевых наград у него не было, кроме памятной медали к 20-летию Победы над фашистской Германией, но на 9 мая он получал поздравления от военкомата. Василий Романович зарабатывал себе на жизнь тем, что шил сапоги. Шить их он научился в плену. В его обувной мастерской всегда толпились местные мальчишки - они очень любили слушать рассказы Василия Романовича. Умер Василий Романович в 1973 году на 63 году жизни.

Семья Скворцовых. 60-е годы.

Крайний слева - Скворцов Василий Романович, крайняя справа Скворцова Любовь Михайловна, родители моей свекрови.



Мой дед по материнской линии, Глущенко Иван Григорьевич, тоже в самом начале войны был призван в Красную Армию и отправился на фронт. Все мы знаем, как тяжело для Советского Союза проходили первые месяцы войны. Полк, в котором служил Иван Григорьевич, был разбит фашистами и рассеян. Оказавшись в глубоком тылу противника, красноармейцы небольшими отрядами пробирались к своим. Отряд, в котором был мой дед, встретил на своём пути местного мужика на тракторе с прицепом. Спросили у него, есть ли где поблизости немцы. Мужик ответил, что немцы прошли далеко вперёд, их здесь нет, и предложил на тракторе отвезти красноармейцев в деревню. Мужик оказался предателем и завёз солдат прямо к немцам.

Понятное дело, что в концлагере условия жизни были нечеловеческими. Иван Григорьевич и двое его товарищей стали готовиться к побегу. Когда к побегу всё было готово, мой дед настолько обессилел, что не мог даже стоять на ногах. Он отказался бежать, сказав, что сам идти уже не может, а из-за него погибнут и те двое товарищей. Просил их только об одном - сообщить о его судьбе жене - Прасковье Алексеевне (моей бабушке). Совершив удачный побег, пройдя массу проверок и перепроверок, они снова были зачислены в Красную Армию и, проходя через Ростов, зашли к моей бабушке и рассказали ей о судьбе её мужа.

Евдокия Гавриловна Еланская и Иван Михайлович Гурьянов, мои дед и бабушка.

Семья моего деда по отцовской линии, Гурьянова Ивана Михайловича, была большой. Сам он приехал в Ростов-на-Дону из Горького и жил на квартире у моей бабушки (его будущей жены) - Еланской Евдокии Гавриловны. Бабушка была тогда замужем, у неё было пятеро детей. Вскоре тяжело заболел муж Евдокии Гавриловны и, умирая, попросил моего деда не оставлять Евдокию Гавриловну с детьми на произвол судьбы, позаботиться о них. Дед женился на Евдокии Гавриловне, и у них родилось ещё четверо детей. Когда началась война, трое детей один за другим ушли на фронт. С фронта вернулась только старшая дочь - Зоя Еланская. Она служила военным переводчиком.

Николай Гурьянов. Фото начала 1940-х годов.

Николай Иванович Гурьянов (мой дядя) рос хулиганистым, не раз нарушал закон. За один из проступков его осудили, и он попал в тюрьму. В начале войны он сам попросился добровольцем на фронт, сказал, что не хочет, когда идёт такая кровавая война, отсиживаться в тюрьме. Пошёл служить в штрафбат. Последний раз семья видела его в 1943 году. Забегал к родителям, когда его часть была в Ростове. Рассказывал, как воевал, как штрафники первыми ворвались в Таганрог. Говорил, что перед боем им, голодным, уже несколько дней почти ничего не евшим, дали по щедрой чарке спирта и сказали:"А закусывать будете в Таганроге". Рассказывал, что деваться им было некуда: впереди - немцы, сзади - заградотряд. Так лучше пусть убьют немцы, чем свои. Штрафники так стремительно ворвались на окраину Таганрога, что застали немецких офицеров сидящими в ресторане. Их тут же убивали, отбрасывали трупы от столов и жадно ели. Где погиб Николай Иванович, и где его могила, никто не знает. Только знаю, что он был ранен. После госпиталя из штрафбата Николай Иванович был переведён в воинскую часть и погиб уже как красноармеец.

О Михаиле Ивановиче Гурьянове (моём втором дяде) известно только, что погиб он где-то в Восточной Пруссии, под Кёнигсбергом.

Все эти воспоминания отрывочны и сбивчивы, все, кто что-то помнил об этих людях, уже умерли. Написала то, что осталось в памяти, по рассказам родственников. Наверное, потому что Ростов дважды захватывали немцы, нет ни писем, ни похоронок... Фотографий тоже очень мало.
Остались только живое слово и память.

Бабушка моя Евдокия Гавриловна тяжело перенесла уход детей на фронт и полное отсутствие информации о них. Её разбил паралич, она так и не встала на ноги до смерти (умерла в 1957 году). Ещё добавлял тревог 13-ти летний сын, Анатолий (мой отец), который целыми днями пропадал в городе со своим другом, соседским мальчишкой. Нечего и говорить, что такие походы были опасны.

В оккупированном Ростове было голодно. Удачей считалось найти картофельные очистки, их можно было сварить и съесть, но такое случалось редко. Вот и рыскал Анатолий в поисках еды, чтобы прокормить больную мать. С другом они обнаружили место, где стояли немецкие машины с продовольствием. В машинах, крытых брезентом, лежали какие-то ящики. Мальчишки решили стащить один. Пролезли в дыру в заборе, подобрались к машине, вытащили ящик и тут появился часовой. Конечно, мальчишки испугались и замерли на месте с ящиком в руках. Немец посмотрел на них, отвернулся и пошёл дальше...
В ящике оказались галеты. Ребята решили попытать счастье ещё раз. Снова пробрались на склад, но часовой уже сменился, а новый, как только увидел подростков, вскинул автомат и дал очередь. Мой отец успел убежать, а его друг был убит...

Ещё отец рассказывал, что видел, как немцы в парке живьём закопали двух человек. Кто были эти люди и за что их так жестоко казнили, он не знал. Людей заставили самих выкопать яму, сбросили их в неё, засыпали землёй, а сами остались возле ямы, чтобы горожане не освободили казнённых. Земля шевелилась, были слышны стоны, а когда всё закончилось, фашисты прошили рыхлую землю автоматными очередями и ушли...

Много в городе было румынских солдат. Эти остались в памяти как воры, не особенно стремившиеся выполнять приказы. Отец рассказывал, что дров не хватало, вот румыны и наладили свой бизнес. Украдут с какого-нибудь двора поленья и продают их. Постучат в один двор, продадут хозяевам дрова, снова украдут их и продадут в другой двор, и так несколько раз. Служить не очень любили. В Ростове, если человек был медлителен и всюду опаздывал, о нём говорили: "Собирается, как румын за партизанами!".

Прасковья Алексеевна Глущенко, моя бабушка.

Бабушка Прасковья Алексеевна с 5-ти летней дочерью Валентиной (моей мамой) тоже остались в оккупированном городе. Они жили в казачьей станице Александровской (сейчас это часть Ростова-на-Дону). Дом бабушки разбомбили и она с дочкой переселилась к своей старшей сестре Анне. У Анны был большой добротный дом с летней кухней во дворе. Когда немцы захватили город, выгнали хозяев из дома, сами в нём поселились, а женщины с детьми стали жить в кухне. Как-то Прасковья Алексеевна с маленькой Валей шла через двор к кухне. Во дворе сидел один из "постояльцев", видимо, у него было хорошее настроение, и, дурачась он приобнял бабушку за плечи и сказал маленькой Вале:"Это не твоя мама, это моя мама!". Валя закричала:"Уйди, ты немец, у тебя не может быть мамы!" Немец загоготал, как гусак и, довольный собой, ушёл в дом. Это какими же зверями нужно быть, чтобы даже маленький ребёнок понимал, что у них не может быть матери.

Анатолий Иванович и Валентина Ивановна Гурьяновы. Мои родители, дети войны.


Бабушка моего мужа, Александра Андреевна с семилетним сыном Женей (мой будущий свёкр) тоже осталась в оккупированном Ростове. Она и её сестра Евгения жили на Кирилловке (окраина Ростова-на-Дону). Муж Евгении, Карпо Тополян, был на фронте, она осталась в оккупации с тремя детьми. Детей нужно было чем-то кормить и Евгения, как многие ростовчане в то время, поехала на менку. Собрала всё золото, более-менее хорошую одежду и отправилась с несколькими соседями в деревню, чтобы поменять всё это на продукты. Лишь спустя несколько месяцев тело Жени и ещё одной женщины нашли в лесополосе. У Евгении были великолепные густые волосы, только по ним её и удалось опознать. Говорили, что их ограбили и убили местные бандиты...
Младший сын Жени, шестилетний Юра, после похорон матери, надолго перестал говорить, а в его чубе появилась седая прядь... Детей забрала себе Александра Андреевна и заботилась о них, пока их отец не вернулся с фронта.

Александра Андреевна. Фото конца 40-х - начала 50-х годов.

На хуторе Куго-Ея бабушку моего мужа, Любовь Михайловну, немцы тоже выселили с двумя маленькими дочерьми (младшей, моей будущеё свекрови, Анне, было три года) из их дома. Сами поселились в доме, а Любовь Михайловна с детьми жила в летней кухне. Прямо во дворе дома немцы установили пушку. Когда наши войска начали наступление была страшная канонада. Любовь Михайловна с дочками пряталась в погребе. Дом, к счастью, уцелел, но всё вокруг двора было изрыто воронками. Ещё в восьмидесятые годы заросшие травой воронки были заметны.
Отступая, немцы забирали у местных жителей перины, матрацы, подушки, одеяла для своих раненных, которых они увозили с собой. Но уходили в спешке и за хутором побросали всё награбленное. Хуторяне потом ходили разыскивали и забирали свои вещи.

Война принесла много бед и тем, кто воевал на фронте, и их жёнам и детям в оккупации, и труженикам тыла, тяжело было всем. Необходимо всё это помнить, чтобы новоявленные "фюреры" не смогли исказить историю и привить свои идеи новым поколениям.

«Родина-мать зовёт!» — знаменитый плакат времён Великой Отечественной войны.Работу над ним художник начал в момент сообщения Совинформбюро 22 июня 1941 г. А в середине июля плакат был известен уже всей стране...

Автор плаката «Родина-мать зовет» – Ираклий Моисеевич Тоидзе. Позировала для образа Родины-матери жена художника, Тамара Теодоровна.
Сын Ираклия Моисеевича вспоминает: «Плакат висел на сборных пунктах и вокзалах, на проходных заводов и в воинских эшелонах, на кухнях, в домах и на заборах. Для солдат и офицеров он стал портретом Матери, в котором каждый видел черты дорогого ему лица…

Мама рассказывала, что, услышав сообщение Совинформбюро о нападении фашистов, страшно испугалась за детей. От первого брака у нее была 9-летняя дочь Марина, которая жила отдельно со своим отцом. Вбежав к отцу в мастерскую, мама с шумом распахнула дверь, крикнула в отчаянии: «Война!» Видимо, выражение лица у нее было такое, что отец воскликнул: «Стой так и не двигайся!»… Мама стояла у окна и позировала. У нее то и дело затекала поднятая вверх рука. Рукой она как-то растерянно указывала туда, за распахнутую дверь, где из уличного репродуктора только что прозвучало сообщение Совинформбюро о нападении фашистской Германии на СССР. Художник никогда еще не видел Тамару Теодоровну в таком состоянии. Через испуг и тревожное смятение на ее лице пробивался немой призыв: «Надо срочно что-то делать! Бежать, спасать!..»

Из воспоминаний сына художника: «К утру плакат был готов. Через пять дней плакат уже вышел из типографии. Только первый тираж зашкалил за миллион. Образ Родины-матери во многом обобщенный. Маме в 1941 году было 37 лет, но никто ей тогда не давал и 30. Отец состарил ее. В изображенной женщине я разглядел черты и нашей соседки по коммунальной квартире...»

«Портрет жены художника» – достаточно распространенное в искусстве явление. Сотни живописцев всех времен и народов с упоением воплощали на холстах образы своих возлюбленных – нежных и грациозных, задумчивых и мечтательных, взбалмошных и темпераментных, кокетливых и игривых… Но лишь один из них оказался по-настоящему близким и родным для миллионов людей. И даже более того: он внес свою лепту в мировую историю.

Известны случаи, когда, сдавая немцам тот или иной населенный пункт, наши солдаты напоследок срывали плакатики с «мамой» и уносили с собой. Типографии военного времени даже выпустили специальный, «миниатюрный» тираж «Родины-матери». Репродукции размером чуть меньше обычной почтовой открытки хранились у многих фронтовиков. Их носили в нагрудных карманах гимнастерок – рядом с фотографиями дорогих и любимых людей, рядом с партийными и комсомольскими билетами.

Агитационный образ оказался настолько проникновенным и впечатляющим, что стал подлинным шедевром. По уровню воздействия на чувства людей с ним могла сравниться лишь песня «Священная война».

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!

С Праздником!

В 1903 году 11 и 13 февраля во время правления последнего русского императора Николая II состоялся знаменитый костюмированный бал в честь 290-летия правления дома Романовых. Бал проходил в Зимнем дворце в Санкт-Петербурге в два этапа. Все гости были одеты в роскошные костюмы XVII века, «допетровских времен», которые были созданы по дизайну художника Сергея Соломко и с привлечением специалистов по этому историческому периоду. Великий князь Александр Михайлович, который приходился двоюродным дядей императору, вспоминал, что «это был последний большой придворный бал в истории империи».

БравО — так броско звали рыжего жеребца, привезенного из Москвы на конюшни размещавшегося тогда в Гордеевке Нижегородского ипподрома.


БравО — так броско звали рыжего жеребца, привезенного из Москвы на конюшни размещавшегося тогда в Гордеевке Нижегородского ипподрома.

Сухой и породный, он бежал, чуть склонив голову, низким, настильным ходом, и, наблюдая его энергичный бег, действительно возникало желание выразить свое восхищение и крикнуть: БравО! БравО, БравО! Так хорош он был в беге.

Однако появился он на дорожке ипподрома не сразу...

Его привезли в Нижний крайне озлобленным, и был он зверь зверем. Стоило кому-нибудь приблизиться к его деннику, находившемуся в самом конце конюшни, как он, похрапывая, прижимал уши, оскаливал зубы, а правая задняя нога его, чуть подавшись вперед и касаясь пола лишь носком копыта, готова была в любую секунду нанести удар, столь же неотвратимый, сколь стремительный. Особенно люто ненавидел он беговую качалку. Вид ее бросал жеребца в дрожь, и о том, чтобы запрячь его, не могло быть и речи.

С чего Браво так залютовал, никто толком не знал. Может, ему пришлось хлебнуть лиха в молодые годы, павшие на период гражданской войны, когда и лошадям приходилось не сладко. А может, ожесточило его отношение какого-то наездника, у которого он побывал в тренинге? Обо всем этом можно было лишь гадать. Ясно же было одно: рысака такого высокого происхождения и класса с Центрального ипподрома просто так ни за что ни про что не списали бы. А коли списали, значит, отчаялись, хотя в Москве в ту пору с лошадьми работали прославленные мастера тренинга и езды.

В 1963 году, в Югославии, сербский историк живописи Здравко Кайманович, проводя учет памятников культуры Сербской Православной Церкви, в селе Пурачин, около Тузлы, обнаружил икону, на оборотной стороне которой имелась надпись по-русски: "Сия икона писана в Самарской губернии, Бузулукского уезда, Утеевской волости, того же села, зубами крестьянином Григорием Журавлевым, безруким и безногим, 1885 года, 2 июля". Был сделан запрос в Государственный архив СССР, и он дал подтверждение.

Иконописец Григорий Журавлёв.


В полутемной избе, освещаемой мигающим огнем лучины, за столом сидели сродники Марьи Журавлевой. Муж ее был забран еще на Успенье в солдаты и служил на далеком и опасном Кавказе, где участвовал в усмирении бунтующего Дагестана и Чечни. Сама Марья, взятая в село Утевки из богатой крестьянской семьи, лежала на чистой хрустящей соломе, постеленной на полу в хорошо протопленной баньке, и маялась третьими родами. Банька освещалась тремя маслеными коптилками, а роды принимала повивальная бабка Авдотьюшка, да еще тут была замужняя золовка Дашка, которая грела воду и раскладывала на лавке чистые тряпки и пеленки. Хотя роды были и третьи, но подвигались туго, и бабка уже применяла и мыльце, и выманивала ребеночка на сахарок, и даже послала девку к батюшке Василию открыть в храме Царские Врата и сотворить молебен с водосвятием преподобной Мелании Римляныне, которая благопоспешествует в родах. То ли мыльце, то ли отверзание Царских Врат, но что-то помогло, и банька вскоре огласилась пронзительным криком младенца. Но вслед за этим криком раздался отчаянный вопль Авдотьюшки. Золовка схватила коптилку, поднесла ее ближе к новорожденному и тоже завизжала. Ребенок родился без рук и без ног.

Григорий Журавлёв с братом.



Двери избы распахнулись, и вбежала запыхавшаяся Дашка. Сродники, сидевшие за столом, все повернулись к ней с вопросом:

- Ну что там?

Дашка всплеснула руками и заголосила. Все всполошились.

- Что, Манька померла?!

- Да нет же.

- Ну не вой ты, дура, говори толком, наконец!

- Ребенок народился урод!

- Как так урод?

- А так, ручек нет, ножек нет, одно тулово да голова. Все гладко.
Вроде как яйцо.

Все вскочили из-за стола и бросились в баньку смотреть. В избу из церкви пришел отец дьякон за получением требных денег. Узнав такое дело, он раскрыл от удивления рот и стоял так минуты две, крестясь на образа. А потом сам побежал к баньке, подобрав края рясы.

- Пропустите отца дьякона, пропустите, - расталкивая локтями сродников кричала Дашка. Дьякон завернул полу рясы, достал черепаховый очешник, степенно одел очки и тщательно оглядел ребенка.